Сыновья
Шрифт:
— Ах, мой мальчик, не хочу я касаться политики. Как начнешь говорить с людьми про политику, так они на тебя зверем смотрят. Нет, уволь уж, пожалуйста!
Фрида Брентен никого не хотела обижать или раздражать, поэтому она никогда не возражала. Она умела к каждому приноровиться. Вот, скажем, она только что вместе с другими женами рабочих негодовала, что все очень дорого, цены растут, а через минуту, разговаривая с каким-нибудь хозяйчиком мастерской, сочувствовала ему в его жалобах на рабочих, которые-де требуют непомерно высокой заработной платы. Когда она рассказывала дома о таких разговорах и муж или сын разъясняли ей, что она совсем запуталась и сама себе противоречит, она простодушно говорила:
— Мне всех людей жаль, когда они рассказывают, как им трудно.
V
—
Такой новостью Карл Брентен встретил сына.
— Мы поговорили о прежних временах. Но и о сегодняшних делах и задачах толковали.
Хотя прошло уже несколько дней, как приходил Тельман, Карл Брентен был еще весь полон радостного волнения.
— Председатель партии, кандидат в президенты, а вот нашел же время зайти ко мне, инвалиду.
Брентен по-прежнему лежал с завязанными глазами. Он научился безошибочно брать руками с тумбочки все, что ему нужно было. Сегодня он был необычайно разговорчив. От депрессии следа не осталось. Он был твердо уверен, что зрение вернется к нему.
— Болтовня по радио до черта надоела мне, — заявил он. — Надо же! Наглость какая! Нашептывают людям в уши дьявольскую ложь! На одном конце провода кто-то один говорит, а все остальные могут лишь слушать. Тельману, например, ни разу не дали поговорить по радио… Ты только представь себе, мальчик, Тедди принес мне бутылку коньяку, фрукты и все спрашивал, что мне нужно, чем он может мне помочь… Он ни на йоту не переменился. Разъяснил мне все важнейшие события международной жизни. Рассказывал о Москве, Ленинграде. Чего только он не перевидал, кого только не слышал.
Вальтер сидел у постели отца и не мог нарадоваться его разговорчивости, его уверенности в завтрашнем дне.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Июнь этого года стал действительно боевым месяцем. Началось с мелких столкновений, их сменили более длительные стычки, предварительные бои все разрастались, пока, наконец, в день голосования не вылились в решающее сражение.
Дом партии походил на генеральный штаб. Совещание следовало за совещанием. Ротационные машины не умолкали ни днем, ни ночью. Боеприпасами были листовки и брошюры, их штабелями грузили на грузовики и мотоциклы и развозили по ближайшим городкам и деревням. Чердак дома превратился в огромное ателье, где художники, обнаженные по пояс, ибо под черепицами крыши было жарко как в пекле, рисовали плакаты и карикатуры, писали на картоне или на красной ткани лозунги и на скорую руку мастерили куклы. В организационном отделе сколачивали группы активистов. Они контролировали работу по подготовке плебисцита в профессиональных союзах, кооперативных и товарищеских объединениях, подстегивали неповоротливых, вносили свои предложения, а нередко и сами, засучив рукава, делали все, что не терпело отлагательства. По воскресеньям социалистическая рабочая молодежь, вместе с коммунистической, выезжала в близлежащие городки и села и митинговала там на рыночных площадях и в деревенских трактирах. Крупные предприятия, главным образом верфи, этот истинный оплот боевой части рабочего класса, снабжали агитационным материалом окрестные более мелкие фабрики, заводы, мастерские и мелких торговцев. Некоторые пасторы, социалисты по убеждениям, читали с амвонов проповеди, направленные против грабежа народа в пользу владетельных князей, и церковные власти не решались пресекать их деятельность. Каждую ночь целые отряды художников вместе с расклейщиками выходили на улицы города и пригородов, и с каждым днем на стенах домов, фабричных трубах, эллингах появлялось все больше лозунгов и призывов голосовать в пользу народа и против князей. Ротфронтовцы и рейхсбаннеровцы проводили агитационные походы и концерты. Отдельные дома соревновались в остроумии и хлесткости своего агитационного убранства. Очень скоро унылые рабочие окраины уже весело пестрели в необычном праздничном наряде, повсюду развевались
Вальтер Брентен строчил листовки, придумывал новые броские лозунги, сочинял стихи и сатирические тексты к карикатурам. С заводов и фабрик, из домовых ячеек приходили коммунисты, и каждый требовал от товарища редактора что-нибудь исключительно оригинальное для своего плаката или собственноручно нарисованной карикатуры. Их удивляло, если Вальтер призадумывался, а не мгновенно выпаливал подходящий текст.
— Ты же редактор, — говорили они. — Неужели тебе трудно сочинить к этой картинке хорошие стишки?
Вечерами Вальтер ездил за город и выступал в деревнях на собраниях и митингах. Домой он чаще всего возвращался уже под утро. Обычно в редакции работа затягивалась до утра, и уже не было смысла отправляться домой. Несколько часов сна на редакционном столе — таким отдыхом приходилось довольствоваться в эти дни.
Это были бои, не дававшие передышки. Бои, в которых вместо артиллерийских орудий действовали пишущие машинки и ротаторы. Из них врага обстреливали не снарядами и пулями, а разящими наповал аргументами.
Всякая политическая борьба стоит денег. И эта тоже не была исключением. Деньги собирали по пфеннигам у беднейших из бедных. Но пфеннигов накапливалось столько, что уже считали марками, потом кредитками и пачками кредиток. Сбор шел на всех заводах и фабриках, на всех улицах. «Чтоб князья и другие паразиты гроша ломаного не получили», — говорили рабочие и отдавали свои последние гроши.
Музыканты и актеры выступали в рабочих кварталах, а потом обходили публику с кружками:
— Жертвуйте на борьбу против княжеского сброда!
Вечерами около казначеев комитета по подготовке народного голосования выстраивались очереди сборщиков, сдававших свою «выручку» за минувший день.
Портовые рабочие Гамбурга показали достойный пример. Полтора месяца они бастовали, требуя повышения заработной платы на каких-нибудь несколько пфеннигов за смену. А теперь вынесли решение отдать в фонд борьбы за всенародное голосование однодневный заработок целиком.
II
Кроткая, заботливая фрау Клингер была вне себя — Кат сказала, что возьмет сегодня с собой сынишку на прогулку. Но как эта добрая женщина ни горячилась, переубедить Кат ей не удалось. Она привезла для малыша все новенькое, решила нарядить его и выехать с ним «в свет».
— Ах, фройляйн Крамер, оставьте ребенка дома.
— Почему? Ведь сегодня такое чудесное воскресенье.
— Воскресенье-то воскресенье, но какое, подумайте сами! Муж говорит, что это голосование спокойно не пройдет. Вчера уже дело доходило до потасовок. Нежданно-негаданно можете попасть в драку.
— Никаких драк не будет, фрау Клингер.
Кат застегнула на малыше темно-красное пальтецо, которое она вчера купила. Оправляя его на ребенке, она сказала:
— За всеми вашими тревогами не забудьте вместе с мужем проголосовать. Каждый, кто не пойдет к урнам, тоже голосует… против себя самого. — Она оглядела со всех сторон Виктора, нашла, что он прелестен, бурно схватила его на руки и крепко прижала к себе. Малыш блаженствовал в своем новом пальтишке и важно переступал коротенькими ножками.
— Тетя Анна, идем с нами! — молящим голоском говорил он и дергал фрау Клингер за юбку.
— Иди, иди, мой хороший, я потом приду.
Держа ребенка за руку, Кат вышла на улицу. С порога фрау Клингер еще раз напутствовала ее:
— Гуляйте, по крайней мере, не очень долго, фройляйн Крамер! Много ходить ему еще нельзя.
Кат направилась в Сан-Паули, на Шпильбуденплац. Она уговорилась с Вальтером встретиться у театра Эрнста Друкера. Сегодня, вдень голосования, Вальтер впервые за долгое время, как он писал ей, освободился на весь день. Виктор храбро семенил ножками рядом с матерью. Он был в восторге от множества красных и черно-красно-золотых флагов, ярких транспарантов, цветных разрисованных плакатов на окнах и стенах домов.