Сыр и черви
Шрифт:
Лютер достоин одобрения, тем самым, ибо он призывает к созыву собора для наведения порядка в вопросах вероучения, а также учит «чистому евангелью».
Костлявая ко мне явилась, кум, Не во время. Я не успел спознать, Какая вера правильнее в мире И каковой мне надлежит держаться. Всего важнее человеку верить И в вере никогда не колебаться. Евангелья держаться нерушимо, А в остальном о Мартине не печься.Что такое «чистое евангелье», объясняют по очереди Занполо, святой Петр и Тайакальце. Прежде всего, это оправдание верой в жертву Христову:
ЧтобНе нужно, следовательно, никаких теологических премудростей, на которые так охотно пускаются монахи и на которые так падки невежды:
Невежд есть много, что, ученых корча, Священные предметы обсуждают И богословствуют сверх всякой меры, Сбивая паству с правого пути. О предопределении толкуют, О воле, что свободною зовется, Пытают тайны, скрытые от глаз И разума людского. А уж им-то, Чья вся премудрость — «Отче наш» и «Верю», И вовсе непосильные. Дорогу Прямую к небесам искать нет нужды: Евангельем указана она. Куда приглядней было бы монахам, Оставив суемудрие, что с толку Сбивает легковерных простецов, Со словом божиим людей знакомить И только…Отрицание теологических хитросплетений ради простоты истинной религии памятно нам по некоторым высказываниям Меноккио, который, впрочем, утверждал, что не знает слова «предопределение», хотя и встречал его в этой поэме. Еще большее сходство наблюдается между осуждением «законов и повелений церкви» как «барышничества» (этим термином пользовался, как мы видели, также и Никола из Порчии) и инвективой против священников и монахов, которая во «Сне» вложена в уста св. Петра:
Барыш искать приучены повсюду И в смерти даже. Торжище ведут О мертвом теле словно на базаре И мздой не поступаются. А после Глумясь над простаком, с деньгой Последнюю простившимся, утробу Лелеют ненасытную и глотку Луженую. Барышничать пустились И церковью моею, все добро Себе хватая, бедняков в забросе Оставив, службу божью позабыв.Отрицание чистилища 58 и, следовательно, какой-либо пользы заупокойных служб, осуждение латинского языка священников и монахов («Они нарочно в церкви говорят Не по-людски, а по-латински»), негодование против «церквей роскошных» 59 , оговорки в отношении культа святых:
Святые, сын мой, Бога почитали, И мы за то их чтим. Святому Их житию мы если подражаем, То чаем лику их сопричаститься. Но кто о милости их молит, тот И думает, и делает неверно.– и в отношении исповеди:
Тот христианин истинный, кто Богу В душе свершает исповедь своей И ежечасно, а не раз в году, Лишь чтоб не записали в иудеи.— все это, как мы могли убедиться, мотивы, то и дело встречающиеся в признаниях Меноккио. Он читал «Сон Каравии» через сорок с лишним лет после его выхода в свет, и историческая обстановка к тому времени решительным образом изменилась. Собор, который должен был примирить «папистов» и протестантов (раздор между ними Каравия сравнивал с враждой струмьеров и замберланов, двух фриульских партий), был созван, но оказался собором гнева, а не мира. Для людей, близких Каравии по духу, церковь, вырисовывающаяся из тридентских постановлений, ничем не напоминала ту «исправленную» по заветам «чистого евангелия» церковь, о которой они мечтали 60 . И Меноккио «Сон Каравии» должен был казаться памятником давно минувшей эпохи. Конечно, антиклерикальная и антитеологическая пропаганда оставалась по-прежнему злободневной, но взгляды Меноккио на религию далеко ушли от «Сна» по уровню своего радикализма. Отрицание божественности Христа, критический подход к Священному писанию, неприятие крещения, аттестованного как «барышничество», прославление веротерпимости — всего этого нет и следа в «Сне Каравии». Так, может быть, Меноккио это почерпнул из бесед с Николой из Порчии? Не исключено, особенно в том, что касается веротерпимости, и если верна идентификация Николы из Порчии с Николой Мелькиори. Однако из показаний жителей Монтереале следует, что к своему образу мыслей Меноккио пришел задолго до первого процесса 61 . Мы, правда, не знаем, к какому времени восходит его знакомство с Николой, но упорство Меноккио в отстаивании своих идей не вяжется с образом пассивного ученика.
11. «До этих мыслей я дошел своим умом»
«Хотите я покажу вам путь истины? Делайте добро и идите по пути, указанному предшественниками, и это то, чему учит святая наша мать церковь» — с такими словами, как утверждал Меноккио (и при этом, скорее всего, говорил неправду), он обращался к односельчанам. На самом деле, Меноккио призывал к прямо противоположному — уклоняться от веры предков и сомневаться в том, что священник возглашает с амвона. Так долго (судя по всему, около тридцати лет) сохранять верность этой неординарной позиции — сначала в маленьком мирке Монтереале, затем перед лицом инквизиционного суда — было возможно лишь для человека, наделенного совершенно исключительными интеллектуальными и моральными качествами. Ни ропот родных и знакомых, ни упреки священника, ни угрозы инквизитора — ничто не могло поколебать Меноккио. Но что давало ему такую стойкость? Ради чего он произносил свои речи?
В начале процесса он попытался объяснить свои идеи дьявольским внушением: «Но это мной говорилось во искушение..., это во мне говорил нечистый дух, он принуждал меня так думать». Но уже к концу первого допроса в его позиции наметились изменения: «Все, что я говорил или по божьему внушению или по дьявольскому...» Две недели спустя он привел другое объяснение: «Это было мне искушение от дьявола или от кого-нибудь там еще». Чуть позже он уточнил, что скрывается под этим «еще», его преследовавшим и искушавшим: «до этих мыслей я дошел своим умом». И от этого утверждения он уже не отступал в течение всего процесса. Даже решив умолять судей о снисхождении, он все свои грехи объяснял тем обстоятельством, что он «не без смысла в голове».
Меноккио не ссылался на откровения, ему ниспосланные. Главной его опорой была его собственная способность суждения. Одно это уже резко выделяло его на фоне тех вещунов, духовидцев, бродячих проповедников, которые на рубеже XV—XVI веков оглашали неясными пророчествами площади итальянских городов 62 . Еще в 1550 году бывший бенедиктинский монах Джорджо Сикуло пытался довести до сведения собравшихся в Тренто церковных иерархов те истины, которые открыл ему, явившись «собственной персоной», Христос. Но Тридентский собор * уже двадцать лет как завершился, церковь вынесла свой окончательный вердикт, добрым христианам было указано, во что им следует веровать. А этот мельник из забытой Богом фриульской деревушки продолжал раздумывать о «высоком», продолжал противопоставлять свои мысли о вере постановлениям церкви: «я думаю так..., я тех мыслей, что...»
Но помимо своей головы были еще и книги. «Сон Каравии» — не исключение. «Будучи много раз на исповеди у священника из Барчиса, — заявил Меноккио на первом допросе, — я спрашивал его: как это возможно, что Иисус Христос был зачат от Духа Святого и рожден Девой Марией, и говорил, что я в это верю, но дьявол иногда наводит на меня сомнения». Дьявольское искушение как причина сомнений — в начале процесса Меноккио еще пытался осторожничать; он тут же, однако, указал на другой источник своих идей. «Эти мои мысли у меня возникали, потому что я никогда не слышал о таком девственном рождении; и так как я читал, что Преславная Дева была женой святого Иосифа, я думал, что наш Господь Иисус Христос был сыном святого Иосифа, потому что я читал, что святой Иосиф называл нашего Господа Иисуса Христа своим сыном, и читал я это в книге под названием «Цветы Библии». Это пример, взятый наудачу: Меноккио часто ссылался на ту или иную книгу как на источник (в данном случае, не единственный) своих «мыслей». Так что же он читал?