Сыщица начала века
Шрифт:
– Филя любил Дарьюшку много лет и очень хотел жениться на ней. Разумеется, он был готов на все, чтобы доказать свою преданность! Правда, острым умом он не отличался, изобретательностью тоже. Ему в голову не пришло ничего лучшего, как спрятать мертвое тело в сундук, отвезти его к реке – и бросить в воду. Дарьюшка предварительно сняла с Натальи все вещи и напялила на нее свою рубаху – на всякий случай, как говорила она, чтобы, если тело найдут, покойницу не опознали. После этого она побежала к Лешковскому – рассказать, как хорошо управилась. Ей и в голову не пришло, что она оказала своему «господину и повелителю» медвежью услугу. Одно дело мирная смерть сестры, которой он наследует, и совсем другое – ее бесследное исчезновение. Даже то, что сундук с трупом выбросило на отмель, мало исправило положение, ибо к тому делу было привлечено внимание властей. А тут еще эта история с окровавленными мешками…
– А почему понадобилось
– В том-то и дело! Но ведь об убийствах только рассуждать легко – совершать их трудно. Человек – нормальный, обычный – может сколько угодно строить планы злодеяний, однако он не представляет, как поведет себя рядом с существом, которое только что приняло смерть от его собственной руки. При виде внезапной, необъяснимой смерти Натальи Самойловой потеряла голову и натворила глупостей Дарьюшка. Да и Вильбушевич, доктор, дантист, оказался очень слабым перед лицом совершенного им хладнокровного убийства. Он на какое-то время словно обезумел от страха и решил, что лучше всего будет разрубить тело Сергиенко и вынести его из дому по частям. Однако потерял сознание… и в таком-то виде, среди кусков тела, нашла отца Луиза Вильбушевич. Она показала истинно мужское присутствие духа! Немедленно уложила все по мешкам, замыла пол, собрала окровавленную одежду… К сожалению, только потом обнаружилось, что она оставила в пиджаке Сергиенко роковую записку. Но тогда она этого еще не знала. Луиза кинулась за помощью к любовнику. Отец ее все это время лежал без памяти. Лешковский пришел в ярость от рассказа Луизы, но деваться было некуда: он прекрасно понимал, что если Вильбушевич попадется, то потянет за собой и его.
– Какой ужас! – Меня начинает трясти. – А ведь, по сути дела, они не настоящие злодеи! То есть… Нет, я хочу сказать… Они были вынуждены совершить преступление! Их вынудил Сергиенко – вот кто истинный злодей, негодяй! И он получил по заслугам. А они теперь будут платить за его преступления раскаянием, позором, каторгой!
– Извини, Лиза, – строго, наставительно говорит Георгий, – но ты как-то неправильно все это воспринимаешь. Что значит – Сергиенко их вынудил? Если бы они были абсолютно чисты перед законом, то не боялись бы шантажа! То есть на самом деле все началось с них самих, с их грешков!
– Да, ты прав, – опускаю я голову.
Он прав, но… А впрочем, каждый работник юстиции знает, что закон и справедливость – понятия далеко не равнозначные.
– Ну хорошо. Рассказывай дальше.
Георгий продолжает с видимым удовольствием:
– Лешковский понял, что надо как-то исправлять положение, которое выходило из-под контроля. Он переоделся в какую-то затрапезную одежду и ринулся на ночной поезд. В его расчеты входило выбросить мешки из вагона на полном ходу, однако избавиться удалось только от головы Сергиенко и его окровавленной одежды. Потом к нему пристал истопник, и «учителишка» счел за благо бежать. Под тряпьем на нем был надет приличный костюм. Сбросив лохмотья, Лешковский превратился во вполне респектабельного человека и спокойно вернулся в Нижний встречным поездом, в вагоне первого класса, проверять который никому и в голову не пришло. И тут же он узнал, что тело его сестры найдено… Что происходило после этого, ты и сама знаешь. Лешковский уповал на то, что труп Сергиенко останется неопознанным как можно дольше. Для этого Луиза, которая оказалась большой мастерицей подделывать почерки, написала от его имени записку в прокуратуру: письмоводитель-де болен. Теперь Лешковскому оставалось как можно более правдоподобно изобразить потрясение в морге при опознании тела сестры.
– Да, я помню, как они дрались с Красильщиковым… – начинаю я – и тотчас вскрикиваю: – Но Красильщиков! Неужели он тоже был замешан в эту историю? Неужели он с самого начала знал, что…
– Он знал очень немногое. Кое о чем обмолвилась Наталья, когда рассказывала о патологическом увлечении брата древними рукописями. Она частенько говорила и о том, как в один прекрасный день отомстит человеку, убившему ее мужа, однако Красильщиков считал свою подругу хоть и красивой, но довольно пустенькой особой, а потому не слишком-то прислушивался к ее словам. И он испытал истинное потрясение, когда узнал о ее смерти. Обвинения Лешковского, который любым путем пытался отвести от себя даже тень подозрений, оскорбили Красильщикова. Он принялся вспоминать какие-то обмолвки и намеки Натальи – и начал подозревать истину, какой бы невероятной она ни казалась. Сперва он хотел прийти к Лешковскому и бросить ему в лицо свои подозрения. А потом… А потом решил попросить помощи у одного своего знакомого – бывшего одноклассника. Этот человек служит в одном из государственных учреждений, имеет прямое и непосредственное отношение к сыску. Он внимательно выслушал Красильщикова, и в голове его созрел
– И кто же этот человек? – спрашиваю я, и лицо Георгия становится таинственным:
– Я не имею права сказать тебе, кто он. Это не моя тайна. Давай называть его… ну, хотя бы NN, что ли… А впрочем, нет: это слишком обыкновенно! Ныне в моде все английское – дадим ему имя более звучное, на аглицкий манер: Эскот! Да, именно так мы и будем звать этого господина.
– Эскот? – повторяю я. – Ну что ж, если вам угодно…
Кажется, Георгий не заметил, что я вдруг перешла на «вы». Он был всецело увлечен своим рассказом:
– Эскот в это время уже подозревал и Дарьюшку, и Лешковского.
– Почему?
– Да потому, что, когда вы с Рублевым брали у Дарьюшки показания, она сообщила, что живет в переулке Красном. Но по адресным спискам никакой Дарьи Гавриловой в Красном переулке не значилось. На самом деле она жила в Печерах, недалеко от монастыря. Эскот выяснил это очень быстро, а потом заметил, что среди ее соседей значится и Филипп Филимонов, новый кучер прокуратуры. Эскот связался с Хоботовым и попросил послать агента – порасспросить об отношениях этих двоих. Агент походил по соседям и разузнал, что Филя уже много лет добивается Дарьюшкиной взаимности. А также выяснилось, что никакой собаки, как, впрочем, и детей, у нее нет. Значит, в тот день она появилась на берегу лишь за одним делом: чтобы понаблюдать за происходящим. Конечно, она сглупила, назвавшись своим настоящим именем: уж врала бы до конца. Однако Эскот, который был осведомлен об истинных отношениях Дарьюшки с Лешковским, теперь подозревал и господина учителя: любовница не могла не сообщить ему о том, что на берегу найден труп его сестры. Однако же Лешковский сделал вид, что ошеломлен. И в этом свете его скорбь и гнев, проявленные в морге, выглядели неестественными… Короче говоря, Эскот понял, что преступников необходимо подвигнуть к решительным действиям! Спровоцировать их на это – и взять с поличным!
– А каким образом Эскот узнал об истинных отношениях Дарьюшки и Лешковского? – перебиваю его я.
– Ну конечно, от Красильщикова, который услышал об этом от Натальи Самойловой! – быстро отвечает Георгий.
– Но вы сказали, что он «был осведомлен» еще до прихода к нему Красильщикова…
– Ах да, – спохватывается Георгий, и у него делается сконфуженное выражение лица. – Я точно не знаю. Кажется, ему кто-то сказал, у него был, наверное, какой-нибудь осведомитель…
– Вернее, осведомительница, – уточняю я. – Это Лалли, верно? Дарьюшка наверняка пожаловалась на судьбу горничной Евлалии, Маше: мол, от милого да любимого вынуждена оторваться из-за его злобной сестрицы. Горничная проболталась госпоже. А Лалли, наверное, все всегда рассказывала Эскоту, который некогда был ее любовником.
Георгий переводит дыхание, словно не знает, что сказать, потом наконец решается посмотреть мне в глаза и усмехается:
– Да, правильно сказал Филя: «Эта баба из тех, кто в яйце иголку увидит». Ну и как ты догадалась, кто такой Эскот?
– Очень просто. В том же самом рассказе Конан Дойла, откуда почерпнул свой псевдоним Сергиенко, мистер Шерлок Хольмс называется лудильщиком Эскотом и ухаживает за горничной Милвертона, чтобы собрать о нем сведения. Кто, кроме вас с Сергиенко, был до такой степени увлечен этим писателем? Сергиенко взял псевдоним оттуда – вполне естественно, что и вы поступили так же. Еще маленькая зацепка: вы единственный среди всех, занятых в этом деле, кто подходит по возрасту в одноклассники Красильщикову. И Птицын, и Петровский, и Хоботов, и агент Рублев куда старше. Да вот, кстати, о Рублеве. Вы упомянули, что мы с ним брали показания у Дарьюшки, что она кликала собаку, которой у нее, оказывается, нет… Знать об этом мог только тот, кто был вместе с нами на берегу. Там были вы. Ну и самое главное… самое главное, что, когда Филя столь лестно отозвался обо мне, вы, по идее, лежали без памяти в углу пролетки и слышать ничего не могли. А если слышали – значит, Красильщиков наврал, что применил «грубую силу» по отношению к товарищу прокурора. И правильно, ведь он с вами заодно. Вы с самого начала были в сознании, только притворялись – чтобы ввести в заблуждение Вильбушевича и меня. Ну, его-то понятно зачем, а меня?
– Да не обижайся так, ради бога! – примирительно восклицает Георгий. – Ох, как злишься: вон, даже на «вы» меня звать стала. Брось, Лизонька! Ты что, не понимаешь, что в нашем деле какие-то вещи происходят именно потому, что этого требует обстановка? Сами собой! По наитию!
– Знаете, мистер Эскот, у меня такое ощущение, что в этом деле вообще ничего не происходило само собой, а тем паче – по наитию, – говорю я, чувствуя, как тревоги минувшего дня, бессонная ночь и все печальные открытия, сделанные мною только что, наваливаются на меня, словно враги, с которыми мне уже не справиться. – Все было тщательно продумано, абсолютно все.