Сытый мир

Крауссер Хельмут

Она негодующе вскидывает плечи и ощетинивается.

— Уж нельзя и мнение своё иметь! И потом, ты всё понял неправильно! Я совсем не то имела в виду!

— Отлезь!

Она упёрла кулаки в бока.

— Ах так! Ну, тогда мне придётся заработать эти деньги!

Иес-са! Я ужасно боюсь толстых женщин, особенно когда они дышат мне в ухо. Эта воздыхающая свинья повисла на мне, тянет меня вниз, нагрузила меня своими колышущимися телесами, их можно боксировать сколько угодно — она даже не почувствует, студенистая масса всё погасит. Что же мне делать? Не могу же я кричать, звать на помощь… Уи — она всё ещё сильная, дырища ненасытная, будь она проклята; миллион литров пива проводила она в последний

путь, миллион пивных кружек сформировал её неподъёмные ручки. Её грудь выпирает из платья, как закипевшее молоко, такая же белая, ну и коровища, атака смертоносных титек, и при этом она пыхтит, как гармошка, по которой кто-то топчется… Могучая хрюкающая свинища. Хоть бы никто не поднялся сюда. Стыдоба-то какая — ситуация просто смехотворная… Если подумать, она же меня насилует, у меня нет никакого выхода. Я ругаюсь на неё на чём свет стоит. И получаю к ответ убийственный поцелуй, она засасывает у меня пол-лица, я задыхаюсь, она упирается мне коленкой в грудь, приперев меня к стенке, расстёгивает мне штаны и достаёт мой эрометр, который от страха съёжился, вялый, как бабушкино тело. Ой-е, я умоляю, я прошу… Лилли устраивает мне один паралич лица за другим, она сползает вниз и присасывается там, но я всё же слишком пьян — если она и дальше будет меня так душить, то ей придётся дожидаться моего трупного окоченения, чтобы хоть что-то затвердело. Да что же это такое? Демоны воздуха, стыд-то какой, да заберите же вы от меня эту пробку! Нет!.. Это ужасно!.. Он раздувается, бесстыдный мой парень, — не может быть, как это пошло! А она хрюкает так громко, что на пол — Швабинга слышно. Я не спускаю глаз с лестницы, жду — вот сейчас сбежится вся свора, встанут вокруг нас, ухмыляясь, ликуя и улюлюкая. Пу-у! Она дрочит меня изо всех сил, туда-сюда, вверх — вниз. Она вспотела — и поднялась вонь. Пот некоторых толстух разъедает глаза и нос, как кислота. И вот мой сок выбрасывает белый флаг, вырывается из подавленной крепости, спасается мощным прыжком на волю.

Мой взгляд приклеился к дыре на лестничную клетку. Никого не видно. Я быстренько натягиваю штаны, мой член послушно складывается, минуя промежуточную стадию.

Как бы то ни было, она проделала тяжёлую работу, мне нечего на это возразить. В двадцатке ей не откажешь.

Она выплёвывает сперму за окно на улицу и протягивает ко мне руку. Я даю ей сверху ещё пять марок, специально оговорив условие, что она захлопнет пасть на все оставшиеся времена — и в том и в другом смысле.

— Великие дары получает любовь! — Она смеётся и грузной поступью удаляется вниз, тяжело пыхтя.

Я остаюсь ещё какое-то время сидеть и наблюдаю фигуры, которые выплясывают на серой стене тени от свечи, гляжу на металлическое небо, переполненное молниями.

Редко меня так уделывали. И не вспомнишь, когда в последний раз.

Мысли мои кружат истерической ласточкой, они вьются над погружёнными в забвение городами, цитрусовыми садами, над пятнистыми тенями, над пеной морской и рекламой пива, кружат над женщинами моего прошлого и над скалистыми стенами из белого мрамора, кружат, кружат и хищным коршуном падают вниз.

Я разорвал купюру в десять марок на части, примерно по десять пфеннигов каждая, и пустил это благородное конфетти планировать из окна, желая тем самым что-то доказать себе.

ГЛАВА 3. ОПУСТОШЕНИЕ

в которой мальчик едет с родителями в Нюрнберг, чтобы обыскать квартиру умершей тёти, и попутно тренирует разновидности лицемерной вежливости

Сонно моргая, мальчик переводит в арабские цифры положение фосфоресцирующих стрелок часов.

Пять часов утра — но, кажется, он слышит за дверью голос отца.

Необычное время для супружеского

скандала средних представителей среднего класса Четырежды за последние недели отец после ссоры с матерью уходил из дома, предпочитая ночевать в казарме на солдатской койке. Обычные родительские разборки начинаются с раннего вечера и заканчиваются в полночь. После этого верх обычно берут правила, согласно которым нельзя нарушать ночной покой многоквартирного жилого дома Неужто они теперь ругаются даже во сне?

Мальчик боялся их развода Он слышал не раз, что при разводе матери получают детей, а отцы — всё остальное.

Поскольку он был в том благословенном возрасте, когда усталость немедленно и безоговорочно капитулирует перед любопытством. мальчик выпрямился, сел в кровати и попытался понять, в чём дело.

Вчера, например, отец принёс газету и читал её на кухне. Мать учинила скандал и кричала до хрипоты, а потом четыре часа ползала по полу на кухне, оттирая следы типографской краски. Такие сцены в последнее время участились, и казалось, что она вот-вот из-за какого-нибудь пустяка выгонит мужа из дома вешалкой для одежды У отца были некоторые основания подумывать о разводе, хоть он и надеялся, что «климактерическое расстройство ума», как он это называл, со временем пройдёт.

Мальчик прислушался. Нет это была не ссора Отец говорил по телефону, а мать нетерпеливо вставляла короткие вопросы между его «есть», «понял» и «никак нет».

За окном бушевала чёрная ночь, полная призраков. Красные сигнальные огни Олимпийской башни монотонно мигали в небе.

С тех пор как верхний ярус кровати убрали, детская комната казалась опустевшей. На полу царила настоящая пустыня, все игрушки, способные хоть как-то ободрить мальчика, на ночь запирались в шкаф.

Неслышно, в подражание индейцам, шестилетний мальчик скользнул к двери и открыл её внутрь с особой осторожностью, чтобы не скрипнули петли.

Главную часть беседы брал на себя телефон. Отец довольствовался лишь короткими комментариями.

— Да? — Есть! — Неужто? — Чудовищно! — Есть!

Это отрывистое «есть» — дурная привычка, от которой мать пыталась его отучить в течение уже примерно тысячи телефонных разговоров. Симптом тридцатилетнего солдатства.

Тень мальчика упала на пол коридора. Мать заметила её и двинулась в направлении детской комнаты.

Мальчик сорвался с места, понёсся, забыв все прочитанные книжки Карла Мэя, и с шумом бросился назад в постель. Кровать скрипнула. Он натянул одеяло на голову и притворился спящим. Коленки и локти дрожали от страха и волнения.

Мать включила свет. Все злые духи в ужасе вспорхнули и толпой ринулись вон.

— Выходи уж!

Её голос звучал уравновешенно. У мальчика отлегло от сердца. Прямая угроза миновала.

Распахнув глаза, он принуждённо, зевнул. В этом притворстве не было особой необходимости, но мальчик уже привык притворяться. Поэтому он спросил укоризненным тоном, почему его разбудили.

Мать перепробовала самые разные выражения лица. За радостью следовала меланхолия, которая переходила в злобу.

— Одевайся! Сегодня в школу не пойдёшь. Мы едем в Нюрнберг. Куни умерла.

Между тем отец распрощался с телефоном и молча встал рядом со своей женой В коричневом обрамлении стеклянной двери эта пара смотрелась горькой карикатурой на их свадебную фотографию. Они словно сговорились принять серьёзный и опечаленный вид и отправились менять пижаму и ночную рубашку на уличную одежду.

Мальчик полез под подушку и достал оттуда трёх пластмассовых солдат Японец заколол русского в спину, а наполеоновский гвардейский капитан безучастно взирал на это и даже подшучивал. Потом мальчик отправился в ванную, где мать как раз выдавливала прыщики на лбу при помощи своего обручального кольца.