Сытый мир
Шрифт:
— Всё-таки надо было мне им всыпать, они знают, что мы не готовы защищать нашу газовую плитку всеми средствами, включая жизнь — и свою, и их…
— Зарыться в песочек и жрать кокосовые орехи, конечно, скукотища ужасная, зато как мило и тепло…
— Генри спросил, есть ли у меня для него кредит, но у меня ни для кого нет кредита, будь ты хоть сам китайский император, ну ладно, для китайского императора ещё куда ни шло, но уж никак не для Генри…
— Насчёт Метиса я хоть так, хоть этак не верю, что это ему только приснилось, вы же тут все оскотинились до мозга костей…
— Ах, эти нежнейшие гавайские женщины, с ними можно дрючиться в самом быстром
— У тебя ещё есть сигареты, Том?..
— Самый горький момент жизни, несомненно, наступает тогда, когда тебе говорят, что теперь ты больше не можешь требовать столько же, сколько берут твои товарки…
— Опера снова вернётся, это ясно, она вернётся преображённой, в модифицированном виде, а попса как была мертвечиной, так и остаётся ею…
— На Гавайях я бы бросил курить, в раю полагается вести здоровую жизнь, как бы глупо это ни звучало…
— Хи-хи-хи-хи…
— Анна, попридержи свой язык, а! Так и лезут из тебя глупости…
И я осеняю их всех!
Да, это дерьмо. Но это и музыка, хотя, когда она затихает, не слышно аплодисментов, никто не хлопает в ладоши, нет ни топота, ни ропота, ни даже возгласов недовольства. Слышны разве что самые ничтожные признаки существования. Это комическая, великая, ужасная опера, в ней полно статистов и бесконечных мелодий. Они все поют, они не разговаривают. Нас семь человек, каждый год мы стареем на семь лет, и я здесь играю на органе фоновую музыку, чтобы придать всему происходящему некоторый блеск и славу. И кто бросит в меня камень за это? Пусть только попробует, я ему сделаю!..
Должно быть, дегенеративный бог помахал здесь своей кистью, верша извращённую акцию живописи, — я вижу картины, полные лжи, предательства и грязи. Великолепно. Вышвырнуть однодневное дитя на помойку — пусть радуется, что уже достаточно повидало для того, чтобы вытерпеть смерть. Без сомнения, эту жизнь можно недорого купить ценой смерти… И только когда умираешь каждый день, возникает вопрос, не перекосило ли где-то весы, на которых всё уравновешивается. И так постепенно их души коснеют в ожидании жрачки и спасения, а я, жопа, онанирую над их барахтаньем, потому что я здесь почти доброволец, я мысленно вижу себя в заоблачном кресле, сижу и посмеиваюсь, — ну хорошо, у каждого из нас свои приемы, мне не придётся ни за что просить прощения, я всех вас заткну за пояс. В любом случае холодный ветер утихнет, а ночь — наслаждение, она великодушное домашнее животное с выменем, которое она нам подставляет. Чудеса меня давно не посещали, чудеса поражены болезнью, но стоит только встать и сделать несколько шагов… чудеса гнездятся в сточной канаве — я убеждён, они явятся тут же, как только понадобятся мне.
Шутки в сторону, сейчас я отправляюсь гулять и грубо прикрикиваю на Тома, чтобы он не смел тащиться за мной. Сейчас я должен быть один, чтобы моё заоблачное кресло не соскользнуло вниз и не разбилось о пустынную землю. Я актёр, который играет сам себя, я сам сочиняю себе тексты, сцену за сценой. Так теперь поступают продвинутые люди. Одни только провинциалы продолжают играть суперменов: Джимми Дина, Гитлера, Элвиса, Мэрилин, — а недавно на Шванталер-штрассе я видел одного лилипута в военной форме. Театр теперь живёт только на улице. Уховёртки прогрызаются сквозь мою голову, а картинки из кино пригибают её книзу Завершённая опера. Том никогда всерьёз не копил деньги, чтобы
Я тащусь сквозь маленькие перелески парка, мимо моноптероса. Мой секретный сейф находится неподалёку от того места, где недавно из-за двадцати марок зарезали какого-то бедолагу. Как в Нью-Йорке, но здесь не Нью-Йорк, поэтому не стоит зря болтать о том, что здесь творится такое, будто Мюнхен — опаснейшее место на земле. Конечно же, это чепуха. Наоборот, Мюнхен — самый безопасный город во всём мире, и где-нибудь в другом месте мне пришлось бы долго раздумывать, прежде чем решить остаться на улице.
А вот и мой сейф: зарытый под кучей листвы и веток, в неглубокой ямке — двенадцать пластиковых пакетов, вст авленных один в другой. В них я храню моё богатство: красную рубашку, чёрные брюки, чёрные ботинки из итальянской кожи, две упаковки дешёвых одноразовых бритв и тюбик крема для бритья. Рубашка и брюки немного отдают сыростью. Тление проникает всюду. С этим ничего не поделаешь.
Я побрился, пользуясь для смывания пены грязной водой из пруда. На берегу, покрытом светящимся утиным помётом. Здесь сооружен понтонный мост к острову. Взлетают лебеди. Их спугнула какая-то парочка, творя свою сезонную анархию. Вот они удивятся: остров на две трети состоит из помёта водоплавающих птиц.
Лебеди до такой степени перекормленные, жирные, что у них нет сил долго держаться в воздухе. Orai внезапно плюхаются вниз. Уже было несколько таких несчастных случаев.
Я переодеваюсь, чтобы отправиться в пивную. К переодеванию мне приходится прибегать не столько из щегольства, сколько основываясь на предыдущем опыте: бродягу отовсюду гонят и клянут. Я не хочу привлекать к себе лишнее внимание своей грязной одеждой и исходящей от неё вонью. Я не хочу, чтобы на меня пялились. Я хочу иметь возможность заговорить с интересными женщинами.
Я покидаю парк большими, целеустремлёнными шагами, поворачиваю налево мимо Швабинга, через Университетский квартал, вдоль Шеллинг-штрасе, потом направо…
Заведение обставлено уютными д иванчиками и мягкими стульями, воздух густо прокурен, пиво сравнительно дёшево. Я киваю бармену, он знает меня давно, но подробностей ему обо мне неизвестно. Игровой автомат поёт свою завлекательную мелодию. На стене висит большая картина, написанная маслом, — изображение обнажённой женщины. Она сидит своим мясистым задом на мшистой лесной поляне. На столах горят свечи, и можно заказать горячее мясное блюдо с хлебом и горчицей. На сигаретном автомате лежат рекламки альтернативных мероприятий. В углу стоит древняя металлическая печь. Здесь крутится самая разномастная публика: студенты, артисты и даже несколько приличных людей в костюмах. На полках бара между бутылками текилы и виски стоят два гипсовых бюста — Маркса и Энгельса, рядом висит ностальгическая реклама кока-колы из пятидесятых годов.
Я сажусь в уголке. Пивные бокалы здесь красивые, в форме кружек. Наличествующие женщины не производят особого впечатления. Некрасивые некрасиво одеты, а красивые держатся за ручку с мужчинами, многие из которых одеты в чёрные водолазки и носят очки а-ля Бадди Холли, желая, как видно, придать себе больше интеллектуальности. Они не целуют своих женщин, стремясь побалансировать на лезвии голубизны. Тк что лица красивых женщин открыты, свободны и ослепительно блестят на всю пивную. Лишь столики делят их облик пополам.