Т-а и-та
Шрифт:
Вдруг бледное, перепуганное, искаженное ужасом лицо Ефима появляется перед ними — перед необыкновенными учительницей и ученицей.
— Барышня, миленькая, стучат…
«Стучат» — вот оно страшное слово! Это «стучат» полно рокового значения. Если стучат, значит, выследили, значит, узнали, в чем дело, значит, пропало все. И как бы в подтверждение этих мыслей, вихрем пронесшихся в кудрявой каштановой головке, у порога сторожки, по ту сторону двери, слышится знакомый, хорошо знакомый Нике голос:
— Отворите сейчас же, или я позову швейцара и прикажу выломать дверь.
— Скифка! Все погибло!.. — прошептали побледневшие губы Ники.
Она беспомощно обвела глазами комнату. Вот постель… Не годится… Шкаф, в нем полки, — тоже, значит, не годится совсем, А сундук? Это хорошо…
— Тайночка, милая, — бросается к перепуганной девочке Ника, — не плачь, и не кричи. Сиди и молчи, что бы ни случилось, а то будет очень худо твоей бабушке Нике, если сердитая чужая тетя узнает, что ты здесь.
И, судорожно обняв Глашу и исступленно целуя ее, она бежит с ней к сундуку и дрожащими руками приподнимает его крышку.
Слава Богу, он пуст! На дне его лежат только несколько пачек газет.
Проворно опускается туда миниатюрная пятилетняя девочка. Белобрысая головка мгновенно исчезает в глубоком отверстии сундука, и крышка захлопнута, ключ повернут в замке и исчезает в кармане Ники.
— Вы отворите мне или нет? — слышится уже окончательно рассвирепевший голос за дверью.
Как ни в чем не бывало, спокойная, но без кровинки в лице, медленно идет к порогу сторожки Ника и отодвигает задвижку двери.
Точно пуля, врывается в каморку Августа Христиановна. Ее лицо пышет жаром, глаза прыгают, губы дрожат.
— Ага! Так я и знала! Опять вы здесь? Ага! Что вы делали? Впрочем, я знаю, что вы делали. Можете не отвечать. Я все видела. Я все знаю. Бунт? Заговор? Я давно слежу… Пишете записочки… Шепчетесь. О какой-то тайне говорите… И сюда ходите с тем, чтобы читать запрещенные книжки… Знаю я вас… Книжки здесь прячете у Ефима… Недаром он все газеты читает… Сторож не должен читать газет. Он — бывший солдат, а он газеты, изволите ли видеть, читает, политикой занимается… Заодно с вами со всеми. Что? Нет? Как ты смеешь говорить нет, когда я говорю да?
Скифка буквально задохнулась от захватившего ее волнения. Схватив за руку Баян, она дергает ее изо всей силы и кричит в самое ухо девушки:
— Куда ты спрятала книги, брошюры, запрещенную литературу? Куда, говори сейчас. Говори сейчас.
И так как Ника стоит бледная и молчит, как мертвая, Августа Христиановна вне себя мечется по сторожке, заглядывая в каждый уголок, за ситцевую занавеску, даже под кровать. Вдруг она видит большой сундук запертый на замок. На мгновенье глаза ее останавливаются на взволнованном личике Ники, и улыбка злорадного торжества проползает по тонким губам.
— Ага! Вот оно что! Вот ты куда прячешь принесенные сюда книги и брошюры. Понимаю… Сейчас же подавай сюда ключ, или я прикажу выломать замок.
— Барышня, Августа Христиановна, пожалейте себя, не волнуйтесь… — лепечет не менее самой Скифки взволнованный Ефим, выступая вперед. — Никакого бунта нет, никакого заговора, никаких книжек. Верьте моему слову, барышня. Неужто ж я бы покрывать заговор стал. Я моему царю и отечеству верный слуга.
— Открой сейчас же сундук! — не слушая его, по-прежнему наступает на Нику Скифка. — Я знаю, что ключ у тебя.
Та молчит, бледная, подавленная с упрямо сжатыми губами, с решительной складкой на лбу. И тяжелым взглядом затравленного зверька смотрит в лицо Скифке.
«Что хотите, делайте со мной, но ключа я не отдам», — как будто без слов говорит этот упорный, вымученный взгляд.
— Не отдашь! — неожиданно громко взвизгивает фрейлейн Брунс, — в таком случае, если не мне, то ты передашь этот злосчастный ключ непосредственно в руки инспектрисы. — И схватив за руку Нику, Августа Христиановна, насильно тащит ее из сторожки.
Не помнит Ника, как минует длинную лестницу и вместе со своей мучительницей поднимается во второй этаж. Видит, как во сне, длинный классный коридор, комнату инспектрисы, лицемерно сочувственное лицо Капитоши и самую Юлию Павловну в пестром турецком капоте, сидящую за чайным столом с большой чашкой в руках.
— Что такое? Августа Христиановна, почему вы так взволнованы? Баян, вы опять напроказничали, должно быть, — скрипит голос «Ханжи», прервавшей чаепитие.
Скифка не дает ей опомниться хорошенько и мигом обрушивается на виновницу происшествия и ее отсутствующих подруг. Слышатся снова отчаянные выкрики ее о бунте, о заговоре, о запрещенных книжках, спрятанных в сундуке, о ненадежности Ефима, о политической тайне, о ключе, которого ей не желают отдать… Она захлебывается, задыхается, не находит слов… Глаза ее прыгают и мечутся еще сильнее. Губы трясутся, побелев от гнева… Руки дрожат…
Инспектрисе передается ее волнение. Она встает бледная, взволнованная и произносит, трепеща всем телом:
— Это ужасно! Ужасно! Бунт, заговор в институте! Политические тайны!.. О, Боже мой, до чего дошли мы. И вы, Баян, вы, дочь своего отца, верного честного офицера? Вы, которая… На колени сейчас же… Каяться и молиться. Господь наш Небесный милостив и долготерпелив. Он простит вас, если вы назовете ваших сообщниц, если покажете спрятанные вами книги, если…
На минуту инспектриса замолкает, захваченная волнением, потом подхватывает снова и говорит, говорит, говорит…
А в это время Ника с тоской думает, что уже больше получаса прошло с той минуты, как она спрятала в сундук Глашу, и что, наверное, бедная девочка чувствует себя там далеко не хорошо.
«Нотация» госпожи Гандуровой между тем все длится, длится.
Наконец она решительно поднимается со своего места и, приказав Нике следовать за ней и пригласив за собой движением руки Августу Христиановну, идет, торжествующая и гордая, в злополучную сторожку…
На пороге с низким поклоном ее встречает Ефим. Но Юлия Павловна как будто и не замечает его даже.