Т. 11 Угроза с Земли
Шрифт:
Но Иномир — это было дьявольски трудное место для изысканий!
Предположим, рассуждал он, что человеческая порода слепа, что зрение у нее так и не развилось. Оставим в стороне вопрос, насколько слепые могли бы цивилизоваться, просветиться и усвоить научные представления, но трудно себе представить, чтобы они хоть когда-нибудь сумели в принципе развить у себя астрономию. Они могли бы говорить о Солнце, как об источнике энергии, действующем по сложной циклической схеме, и оценивать направление на него, поскольку Солнце так могуче, что его можно «видеть» кожей. Они могли бы указывать его местонахождение, могли бы изобрести приборы, которые улавливают солнечный свет, могли бы изучать Солнце.
Но разве они в силах были бы заметить бледные звезды? Очень на то непохоже. Само существование небесной вселенной, ее безмолвные бездны и осиянное величие были бы для них непредставимы. И даже если бы кто-то из их ученых каким-то образом оказался вынужден принять наличие вселенной, причем не как фантастическое, невероятное допущение, а как факт, как бы он мог исследовать этот факт в подробностях?
Уолдо попытался вообразить себе фототелескоп, изобретенный и сконструированный слепцом, задуманный так, чтобы слепец мог им управлять и мог бы накапливать сведения, в которых могли бы разобраться другие слепцы. Не получилось: слишком много ловушек оказывалось на пути. Чтобы решить такую проблему, никуда было не деться от мучительных трудов по увязыванию в цепь внутренних рассуждений, а для этого была нужна изощренность куда более могучего гения, чем его собственный. Неимоверное напряжение требовалось, чтобы ему, зрячему, изобрести телескоп для слепого; способа самому слепому без посторонней помощи преодолеть возникающие трудности Уолдо вообще не видел.
В данном случае такую помощь оказал ему Шнайдер; в одиночку он безнадежно застрял бы в самом начале пути.
Но даже с подсказками Шнайдера проблема исследования Иномира мало чем отличалась от задачи самостоятельного постижения слепцом начал, ведущих к зарождению астрономии. Постичь Иномир Уолдо не мог; он мог только прикоснуться к нему, применяя «обработку по Шнайдеру». Будь оно проклято, куда уж тут до конструирования приборов, с помощью которых возможно изучение иновселенной.
Напрашивалось, что в конце концов придется еще раз побывать у Шнайдера в поисках наставлений, но эта уловка представлялась такой гадкой, что Уолдо отбросил саму мысль о ней. Опять же Грэмпс Шнайдер вряд ли сможет научить его большему; они говорят на разных языках.
Инопространство существует и оказывается достижимо при определенной направленности разума: либо сознательной, чему учил Шнайдер, либо подсознательной, жертвами которой оказались Маклеод и ему подобные, — это все, что дано знать.
То, что мысль и только мысль сама по себе способна воздействовать на физические явления, противоречило всей материалистической философии, в которой он вырос. В этом представлении было что-то крайне неприятное. Оказывалось, что убеждение в незыблемости физических законов и миропорядка — предрассудок, и он, Уолдо, находится у такового в плену. Люди, предопределившие его мировоззрение, натурфилософы, создавшие мир науки и сопутствующих технологий: Галилей, Ньютон, Эдисон, Эйнштейн, Штейнмец, Джинс и мириад их коллег, рассматривали Вселенную как механизм, действующий по жестким правилам. Очевидные неудачи в следовании этим правилам, следовательно, рассматривались либо как ошибки в наблюдениях, либо как неудовлетворительность построенных гипотез, либо как следствие недостаточности имеющихся сведений.
Даже кратковременное возвышение неопределенности по Гейзенбергу не изменило фундаментального ориентирования на упорядоченный космос; сама эта неопределенность рассматривалась как нечто определенное! Ее можно было выразить, описать с помощью формулы, на ней оказалось возможно построить строгую статистическую механику. А в 1958 году, когда Горовитц переформулировал волновую механику, неопределенность эту самую вообще удалось исключить. Порядок и причинность были восстановлены в правах.
И вдруг такое дело, будь оно неладно! Ведь с тем же успехом теперь можно молиться о ниспослании дождя, загадывать желания в полнолуние, ходить к «исцелителям верой» и в конце концов капитулировать перед прелестным солипсизмом епископа Беркли: «Не бытует сей клен в отсутствие взглядов зевак».
Уолдо не был так всецело предан Абсолютному Порядку, как Рэмбо; ему не угрожало умственное расстройство по случаю краха основополагающих принципов; и тем не менее, так-его-распро-так, это большое удобство, когда все на свете происходит так, как тебе преподано. Из порядка и закона природы выводится предсказуемость; без предсказуемости жить невозможно. Часы должны идти мерно; если воду греть, она закипает; пища — не в погубление, а во здравие; приемники де-Кальба должны работать, причем так, как полагал их конструктор; хаос несносен и жить в нем никак нельзя.
Предположим, однако, что хаос — всему голова и что порядок, который, как нам представляется, мы обнаружили окрест себя, есть попросту плод воображения, фантазм; куда это нас завело бы? В этом случае, решил Уолдо, вовсе не исключено, что десятифунтовая гиря и впрямь падала в десять раз быстрее фунтовой до того самого дня, когда дерзновенный Галилей выдумал и объявил, что это не так. Не исключено, что вся с великим тщанием продуманная теоретическая механика развилась из представлений нескольких твердолобых личностей, навязавших миру свои воззрения. Возможно, сами звезды твердо держатся курсов, назначенных им верой астрономов. Так и создали из Хаоса Упорядоченный Космос — посредством Разума!
Мир был плоским до тех пор, пока географы не решили иначе. Мир был плоским, и Солнце, величиной с лохань, восходило на востоке и заходило на западе. Звезды были крохотными огоньками, усыпавшими прозрачный купол, едва-едва возвышавшийся над самыми высокими горами. Грозы были гневом богов, и движение воздушных масс оказывалось вовсе ни при чем. Всем тем миром правил сотворенный Разумом анимизм.
Ближе к нашим временам это изменилось. Миром стала править распространившаяся договоренность относительно материалистической и неизменной причинности; на ней целиком воздвиглась технология цивилизации, обслуживаемой машинами. Эти машины и впрямь работали так, как было назначено конструкторами, потому что все верили, что так должно быть.
И так оно тянулось до тех пор, пока несколько пилотов, неким образом одуревших от длительного мощного электромагнитного облучения, не усомнились в своих машинах и не заразили их неопределенностью. Вот с какого момента черная магия ходит по белу свету.
В уме Уолдо явилась мысль, что мало-помалу становится ясно, как складывались судьбы магии. Магия в анимистическом мире была законом случайности; под напором философии неизменной причинности магия шаг за шагом все пятилась и пятилась. И вот наконец магию вместе с ее миром вообще выгнали вон на задворки «предрассудка». Естественно. Любой добросовестный экспериментатор, исследуя дома с привидениями, образование материальных тел во время спиритических сеансов и все такое прочее, сообщал о неудаче опытов. Своими убеждениями он не давал этим явлениям проявиться.
Лишь там, где, куда ни глянь, не увидишь белого человека, в глубине африканских джунглей, могли сохраниться совсем иные места. Там все еще, возможно, правят бал диковинные, ускользающие законы магии.
Возможно, эти рассуждения были уж слишком сильным перегибом; и тем не менее за ними было преимущество, которым не обладали ортодоксальные концепции: они объясняли колдовство, которое Грэмпс Шнайдер чинил над декальбами. Любая рабочая гипотеза, которой не под силу было объяснить способность Шнайдера — и его самого, Уолдо — мысленно приводить декальбы в рабочее состояние, не стоит ни гроша. А эта гипотеза объясняет, ей соответствуют фразочки Грэмпса типа: «Все на свете туман» и «Кое-что одновременно и существует и не существует. Смотреть на вещи можно хоть сотней способов. Некоторые годятся, а некоторые нет».