Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— А кто мне их даст, деньги-то? Разве Анфиса Трофимовна поверит мне на слово? Ни за что не поверит! Как я ей докажу, что по вашей воле приехала?
— Правду говоришь, Палагея. Она у нас прижимистая, на руку твердая. А вот что: отпишу-ка я ей. Читать по-письменному она, верно, не очень горазда, а все-таки — бумага, доверенность.
— Так будет лучше. А то еще подумает, что я сбежала. — Поля не скрывала своего недружелюбия к свекрови.
Епифан поморщился, стараясь втолковать Поле какую-то свою мысль, довольно неопределенно сказал:
— То-то
Поля поняла, куда метит Епифан: Марфа. Вроде она приезжала на заимку, но и вроде не было ее здесь. «Побаивается меня, думает, кинусь шептать драгоценной супруге… А вот уж кому ничего не скажу, так именно ей… Сыну скажу, потому что муж он мне… Пусть-ка узнает, какой вертопрах и прохиндей его папаша».
— Поедешь на Игреньке, Палагея. Рысистей он, сильнее. А на обратный путь возьми Пегаря. В кошеве он куда с добром ходит. Ну ладно, пойду, задам коням овсу и спать лягу. Завтра у меня такой день — ужасть: рубль, Палагея, на ребро ставлю. — Епифан не успел выйти, так как дверь раскрылась и вошел Агап.
— Кто-то посторонний приходил на заимку, — обеспокоенно сказал скопец и уставился на Полю.
— Был кто-нибудь, Палагея? — спросил Епифан.
— Никого не видела. Весь день в доме была одна, — сказала Поля, помня уговор с Шустовым.
— Следов не видно, снегом уже позамело, а вот кляп в воротах не на месте. Затыкал в одну дыру, а торчит в другой. — Бесовские глазки Агапа так и бегали туда-сюда: то Полю ощупывали, то Епифана, то зыркали по моткам веревки. Все ли, дескать, на месте.
— Я из двора выходила. Не все же через заплот лазить, — сказала Поля.
Агап прищурился, настороженно вздрагивали ноздри его широкого носа, беззвучно шевелились губы.
— А ты, Агап, мастер примечать-то! Ишь ты, удумал как! Кляп в воротах, — развеселился Епифан и полуобнял скопца. — Пошли! Говорит же тебе Палагея, что никого не было, стало быть, не было…
— А все ж сумленье берет. Туземец — остяк или тунгус — ничего не возьмет, а вот заезжий за милую душу чужое приголубит.
«Сам ведь ворюга отменный, а других подозревает… И сколько хочешь щурь свои зенки, а правды ты не узнаешь. Правду снежком прикрыло», — с затаенной усмешкой думала Поля.
Рано утром она уехала в Парабель с запиской Епифана, в которой предписывалось Анфисе выгрести из шкатулки все деньги до последнего рубля и без задержки отправить с ними Палагею назад. Большой барыш ожидается. Эти слова Епифан написал печатными буквами и подчеркнул двумя жирными чертами.
Глава третья
Шустов в тот же день под большим секретом сказал двум рыбакам о «яме». Действовать приходилось осторожно. Влезать в общественные дела ему, как политическому ссыльному, решительно запрещалось. Могло закончиться высылкой в еще более отдаленную местность, куда-нибудь в верховье Кети или Парабели, где уж совсем жить было бы невмоготу. Опасность грозила и с другой стороны — от скопцов. Если они
Мужики, которых посвятил Шустов в тайну, встревожились. В самом деле, ударять в колокола преждевременно: такое начнется баламутство, что в случае ошибки люди расценят как обман и кости зачинщикам попереломают. Тянуть дальше тоже нельзя. Ведь если Епифан и скопцы завтра-послезавтра нагонят на «яму» рыбаков из остяцких стойбищ, может произойти смертоубийство. Увидев на «яме» чужих людей, рыбаки из села, владельцы «ямы» по праву, придут в негодование и ярость. Кто их сумеет сдержать?
Шустов предложил втянуть в дело старосту. Он все-таки власть, выбранный народом, и он в ответе перед обществом за многое, в том числе и за то, чтобы общее богатство села не захватывали по своему произволу хозяева-одиночки.
Расчет Шустова оказался правильным. Староста с двумя понятыми задержал Ермолая Лопаткина и запер его в сельскую каталажку — холодный амбар. После короткой отсидки Ермолай, до предела перетрусивший, поведал старосте все тайны с «ямой».
— Все, все покажу, только не выводи ты меня на сходку, — по-бабьи заливаясь слезами, твердил Лопаткин.
«Яма», на которую наткнулся Ермолай, была в трех-четырех верстах от села, на плесе, окруженном высокими берегами, заросшими частым смешанным лесом. Дорог тут поблизости никаких не было.
Епифан не без основания считал, что, пока дело узнается, «яма» будет взломана, рыба заморожена и сложена в штабеля. А потом останется самое простое: гони обозы в Томск, собирай барыш, набивай карманы деньгой… В три-четыре раза «ямная» рыба окажется дешевле, чем при обыкновенной скупке. Это при условии, что Ермолай и скопцы получат сполна условленное вознаграждение. От этих не открутишься. Что касается остяков, то с ними будет особый счет: часть пойдет водкой, кое-каким товаром, а уж тут только головы не теряй. Можно сильно остячишек обвести. Не впервой ведь! Фома-то Лукич Волокитин от зависти локти будет грызть. Так думалось Епифану Криворукову в эту бессонную ночь…
А в то время, как он предавался своим сладостным размышлениям, мужики тоже не спали. Ночью они разметили «яму» на участки и подготовились к жеребьевке. Ставить «яму» под охрану не потребовалось. Опасаясь набега скопцов и Епифана, некоторые мужики остались тут коротать часы до «взлома». Староста назначил «взлом» на утро следующего дня…
Епифан проводил Полю на рассвете. У ворот, перед тем как расстаться, он вновь повторил свои наказы:
— Перво-наперво, Палагея, не мешкай. Торопись изо всех сил. Сделаем дело, барыш положим в карман — и тогда спи, гуляй, сколько тебе захочется. И потом, пусть Анфиса не скряжничает. Вези все деньги, какие есть в доме. Мне ведь расплату на месте надо производить. За так мне рыбу никто не даст. Скажи Анфисе, мол, наказал сам строго-настрого прислать все до последней копейки.