Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Она уснула, так и не дождавшись Маши. Но очнулась рано, чуть только заслышав шаги Татьяны Никаноровны, доносившиеся из прихожей. Еще вчера она составила в уме особый расчет на этот ранний утренний час. Ей необходимо хоть на десять минут оказаться наедине с самим Лукьяновым. Фотография… Надо же сделать хоть первую попытку выяснить кое-что. Маша едва ли соскочит сейчас. У Татьяны Никаноровны куча дел во дворе и у печки. Конечно, Степан Димитриевич после дороги может и не встать рано, но кто его знает. Ведь наверняка он привык в тайге вставать чуть свет.
Катя оделась и вышла в прихожую. В печи уже пылали дрова, гудела железная печка. Степан Димитриевич сидел у стола и в полусумраке курил. Катя присела к нему на лавку, осведомилась, как он себя чувствует после выхода из тайги.
— Отдохнул, Катюша! Ночь-то в зимнюю пору длинная. И так ляжешь и
— Выспалась, Степан Димитрич. А вставать привыкла рано. Живу от типографии далеко, чтоб вовремя на работу поспеть, за целый час до звонка надо выходить, — присочинила Катя.
— Не легкое дело в молодые годы, — посочувствовал Лукьянов.
— Приучила себя, — вздохнула Катя.
— Ко всему привыкнуть можно, — согласился Лукьянов и, про себя решив, что на этом разговор с Катей закончится, запыхал цигаркой, выпуская через ноздри струи едкого дыма. Но девушка уходить не собиралась. Лукьянов замахал широкой ладонью перед Катиным лицом, разгоняя дым.
— Обкурил я тебя, Катюша, — извинительным тоном сказал Лукьянов, вопросительно поглядывая на девушку.
— А, не беда! Я как-то к табачному дыму равнодушна, — усмехнулась Катя и заговорила сразу о другом: — Очень заинтересовали меня ваши охотничьи обычаи, Степан Димитрич. Любопытно…
— Неизвестное, Катюша, всегда любопытно. А мы к своему привыкли, вроде бы так и надо и так было вечно…
— И когда же вы теперь снова в тайгу, Степан Димитрич? — спросила Катя, прислушиваясь к шагам Татьяны Никаноровны, суетившейся за перегородкой в кути, и опасаясь, что она может помешать разговору с Лукьяновым.
— Зимой два захода у меня в тайгу будет: после рождества недели на две, на три, а потом в начале марта.
— Опять за пушным зверем?
— За ним.
— И всю жизнь в одно и то же место ходите?
— Что ты, Катя! За жизнь-то во многих местах довелось мне побывать! — Катя думала, что Лукьянов начнет перечислять эти места, но он жадно курнул и замолчал.
— А вы, оказывается, и рыбалкой занимаетесь, Степан Димитрич. На стене препотешная фотография у вас висит. Та щука небось пуда два весила? — Кате не терпелось, и она упорно направляла разговор в нужное ей русло.
— Не взвешивали, Катя, эту щуку. Но была огромная, чуть не с меня ростом, — усмехнулся Лукьянов. — Водятся такие великаны по таежным рекам, в омутах и курьях. На жерлицу с живцом берутся. В сеть или невод их не возьмешь. Всю дель исполосуют, наделают «проломов» и сами уйдут, и всю рыбу выпустят… А с жерлицы тоже взять ее, холеру, не просто. С берега потянешь — сорвется с крючка или бечеву оборвет… С обласка берем. Подтягиваешь ее по воде к борту, а сам багор наготове держишь… Чуть голова покажется — бей точно в лоб. А пропалишь или ударишь слабо — выкупает, язва, перевернет обласок, как ореховую скорлупку… — Лукьянов готов был и дальше рассказывать о тайнах лова больших щук, но Катя прервала его:
— А на рыбалке у вас тоже артель, как и на охоте? Там, на снимке, ваши артельские?
— Какие там артельские! И не рыбаки это и не охотники, Катя. Совсем это другие люди, — с некоторой долей таинственности в голосе сказал Лукьянов и многозначительно умолк.
— А, поняла! Должно быть, ссыльные, — поспешила Катя.
— И опять же нет. Ученые это люди, Катя! — Гордость послышалась в голосе Лукьянова. — Тот, что с бородой, — профессор, Венедикт Петрович Лихачев прозывают его. А молодой — его племянник, студент Акимов Иван Иванович. А звал я его просто Ваней, сам он велел мне не навеличивать его. Молод, дескать, я для этого. Но скажу тебе, Катюша, хоть он и молод, а в своем деле горазд был. Бывалоча, схватятся они с профессором в споре, аж страх берет. Оба тычут пальцами в карты или в книги, доказывают друг другу… Нашему-то брату, неучу, конешно, их разговор — секрет за семью печатями, а все ж и у нас голова на плечах.
— Ой, интересно-то как, Степан Димитрич! Расскажите, пожалуйста, расскажите! — Катя будто вспыхнула вся, заблестели ее глаза, загорелось возбуждением лицо, придвинулась поближе к Лукьянову. Ее жгучее любопытство словно опалило Степана Димитриевича. Он подался всем корпусом навстречу девушке, загасил цигарку, приткнув ее к подоконнику.
— Про это, Катюша, про все за день не расскажешь. — Лукьянов повеселел, приосанился, хлопнул широкой ладошкой о стол.
— Одним словом, хорошая жизнь была у меня. Лучше тех лет не было.
— А с чего началось? —
— А началось так: смотрю как-то, по весне это было, подъезжает вот к этим воротам подвода. Кинул я глаза, опознал сразу: упряжь, конь, да и телега не крестьянския, из города, видать, кто-то припожаловал. Выхожу во двор, а встречь мне идет крупный человек, годов не молодых, но еще крепкий весь, на ногах твердый, борода до груди, глаза круглые, зоркие. При шляпе он, в длинном брезентовом дождевике. Поздоровкались. Он спрашивает: «Лукьянов Степан Димитриевич?» Он, говорю, самый. Провел я его в дом, усадил. Так и так, говорит. Профессор я, Лихачев Венедикт Петрович, из Томского университета. Простор сибирский для науки познаю. Исколесил, говорит, вдоль и поперек горную местность, теперь вот на равнину вышел. Собираюсь обойти Обь и ее притоки. Годов пять-шесть загадываю на это. Потребуется больше, тоже не посчитаюсь. Дело немалое.
Ну, слово за слово, объяснил он мне свою нужду. Требуется ему проводник и пять — семь сильных молодых мужиков: лодки сплавлять, на стоянках шатры сооружать, какие потребуется земляные работы в тайге производить. Тут я не утерпел, спрашиваю: «А кто, ваше превосходительство, извиняюсь, мой дом вам указал?» Все-таки, думаю, не зря он сразу ко мне прискакал. «Ну, во-первых, говорит, не называй меня, Степан Димитриевич, превосходительством, зови попросту: Венедикт Петрович. Сам я, хоть и ученого звания человек, лицо важное в империи, — поясняет мне, — а пробился к этому из крестьянского рода. А во-вторых, говорит, показали мне на тебя, Степан Димитриевич, твои дружки из ссыльных, которых водил ты по таежным просторам». Кто именно, не назвал он. А водил я в самом деле не одного, не двух. В десяток не складешь. Иной к рекам склонность имел, иной, наоборот, на поля больше тянулся. А был один — так тот, всех козявок, какие у нас водятся, в бутылочки собирал. Потешно! Бывало, как малое дите, гоняется с сачком за бабочками на лугах у нас. А был и такой случай: в лесах живет у нас паук-плетун. Пошло это название оттого, что паук этот плетет такие сети, что не только мушки или мелкие козявки не могут вырваться из этих сетей, иной раз залетит паут — и конец ему. А паут — сильная тварь и все же побарахтается, побарахтается да притихнет. И вот задумал мой постоялец во что бы то ни стало изловить этого плетуна. А изловить его не просто. Одному создателю известно, когда он свою работу справляет. Я-то уж на что таежный человек, а сроду не видел. Идешь по тайге, то и дело встречаешь его сети. Иной раз угадаешь на такую крепкую нить, что слышно даже, как лопается она от разрыва. А вот где хоронится в сей миг сам плетун, хоть убей, не знаю. Как-то раз и говорит мой постоялец, Андрей Андреич звали его: «Помоги мне, Степан Димитриевич, изловить этого негодяя. Без него мне ни в какую нельзя. Нужен он науке позарез». Подшутил я над ним, над Андреем Андреичем-то. «За что, говорю, царь-то с правителями так возненавидел вас? Безобидный вы для власти человек. Только до козявок у вас охота». Посмеялся со мной и он сам, Андрей Андреич-то.
Ну, долго ли, коротко ли, а все-таки сговорил меня Андрей Андреич пойти в тайгу и изловить плетуна. Дал ему урядник разрешение на трехдневную отлучку. Пошли. Нашел я Андрею Андреичу местечко отменное. Ельник, пихтач, разнолесье. Сушняку много. Все паутиной опутано. Сели. Сидим час, два. Нет, не выходят пауки. Притомился я на такой охоте. Вздремнул. Очнулся. Сидит Андрей Андреич на стреме. В глазах ни капельки утомления. Просидели до вечера. Тошно мне стало. «Уволь, говорю, Андрей Андреич. Пойду лучше на стан. Ужин варить пора». Пришел он вскоре, выпил кружку чая и снова отправился на пост. Я его стал отговаривать: ночь, мол, на дворе. Вся живность на покой укладывается. А он свое «пойду!» — и только. Всю ноченьку просидел! Вернулся утром веселый, довольный. Смотрю: в бутылке паук. Крупный, брюхо как барабан, больше его самого в два раза. «Вот он, говорит, таежный ткач-плетун. Вышел на работу перед рассветом, когда темнота особенно сгустилась. А как только первый луч брызнул, он юркнул в гнездо. Тут-то я его и настиг…» Вот какие люди у нас бывали в Лукьяновке, Катюша. Когда Андрей Андреич отжил свой срок, собирал он своих козявок с превеликой осторожностью. Берег пуще глаза своего. И все мне говаривал: «Не смейся, Степан Димитриевич (а я все над ним подшучивал), огромадный интерес в этих козявках для науки. Не зря прожил я три года под твоей крышей…»