Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— На вечерку, Маша, приходи нонче, — с подчеркнутой учтивостью сказал парень на костылях. — У Матрены Илюхиной собираемся. И подружку приводи. Как ее зовут-то? Катя? Не страшись нас, Катя, не бойся. Лукьяновские ребята в обиду не дадут. И не все мы такие зубоскалы, как Петька. Приступит нужный час, и о жизни можем поговорить, хотя грамота наша куцая и газет читать нам не доводится.
Маша слушала фронтовика уж как-то очень почтительно, с завороженным видом. Он стоял на костылях, чуть опустив голову, но, когда девушка вскидывала на парня глаза, пуще всяких слов кричала ее душа: «Зови, Тима, зови!»
«Вот он и есть ее
— Кать, сходим? — спросила Маша счастливым голосом.
— Сходим, Маша, обязательно сходим, — сказала Катя, с благодарностью посмотрев на парня с костылями.
Высокий, прямой, с открытым лицом, большими синими глазами, он располагал к себе, вызывая в душе доверие. По годам он, возможно, был старше всех на поляне. Но, может быть, лишь так казалось. Война никого не молодит.
— Охотники идут! — крикнул кто-то с дороги.
Парни задвигались, потянулись поближе к мосту. Катя пошла за ними, оставляя позади себя Машу и парня на костылях. Она слышала, как те заговорили о чем-то вполголоса, торопливо и тревожно. Катя ускорила шаги.
Выход охотников из тайги… Чем-то это напоминало возвращение моряков из далекого плавания. В Петрограде Кате довольно часто приходилось наблюдать приход кораблей. Иногда из Стокгольма доставлялась с «оказией» партийная почта. Получать ее Катя умела как никто другой. Изобразит тоскующую невесту, а то и молодушку, нетерпеливо нырнет по трапу внутрь парохода, а там уже кто-то из матросов или кочегаров наготове. Мгновение — и почта в запасном кармане жакетки…
Долго на берегу толпятся люди, ожидая выхода «единственного», «родного». Не каждый может покинуть свой пост немедля. Поцелуи… Объятия… Расспросы… Осмотр заморских гостинцев… Счастливое шествие к дому, где ждут дети, матери, любимые…
Катя стояла в толпе на мосту, опершись на почерневшие от дождя и ветра стропила, жмурилась от ослепительного блеска, каким был залит весь простор за селом, охваченный от горизонта до горизонта снегом и солнцем.
От ворот поскотины приближался Мелеха Чусин со своим сыном Николкой-полудурком. Чусинский двор в Лукьяновке — один из самых бедных. Детей у Мелехи с женой Феклой дюжина. И все погодки. Когда соберутся вместе — белоглазые, светловолосые, вихрастые, кажется, что кто-то сыпанул их из кузова, как грибную семейку. Ребятишки и в самом деле напоминают грибы-белянки. От постоянной голодухи они тонконоги, тонкоруки, прозрачны, одежонка подрана, прикрывает бескровные тела лишь спереди да со спины. Так и кажется: березовый осенний лист кружился-кружился в воздухе и наконец упал наземь, угадав на шляпку гриба, приклеился намертво, будто вырос тут.
Чем ближе становилось от моста до Мелехи, тем сильнее гудела толпа. Острословы — в первом ряду, на виду у всех. Секут словами, как кнутами.
— Ну, Мелеха сейчас удивит мир!
— Небось всех зверей в тайге со своим неразумным поистребил. Чем жить, мужики, будем?
— А может, Николка обженился там?
— На ком?
— На медведице!
Смех нарастает. Слышится гогот. Толпа колышется от озорства и веселья. Тут немало таких мужиков, которые от Мелехи Чусина отличаются только меньшим числом детей, а по достатку — ровня с ним. Но кому не захочется призабыть собственную нужду, чтоб вот так, беззаботно, лихо, потешиться на всем миру над другим бедняком?
Мелеха — неудачник, неумеха, жизнь его гнет безжалостно, как ветер былинку в поле. За что ни возьмется Мелеха — дело не клеится, труд и время пропадают не за понюх табаку. Вот и охота… Мелеха еще и рта не раскрыл, а толпа уже знает: бог обидел Мелеху, успеха у него быть не может. Удел его один: тужить, тужить, что не удалась жизнь, не выпало счастья…
Скинув с головы драную шапку, Мелеха машет ею, кланяется народу.
— Здорово бывали, селяне! Мир и почет вам! — кричит он толпе слабым, писклявым голосочком и дает подзатыльник своему полудурку, принуждая того кланяться народу.
Толпа быстро поглощает Мелеху с Николкой. Они на середине моста, в плотном людском кольце. Николка снимает с плеч тощий мешок с добычей. Мелеха развязывает его, вытаскивает связку беличьих шкурок. Хочешь не хочешь, а показывай, сколько добыл! Такой обычай исстари в промысловых селах. Коли славно добыл, воздаст тебе молва достойное, возведет тебя в смельчаки, а в случае заслуги и героем назовет.
Охота, промысел — рукомесло самых отважных. Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи — опасность. Чуть зазевался — зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И «ох» не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.
А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, — лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои… Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет…
— Маловато, Мелеха, добыл! — гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.
— То-то что маловато, по хвосту на день. Знамо, маловато. — Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.
— Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? — слышится насмешливый голос.
— Какой там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах. Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, — опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.
— Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, — не унимаются острословы.
Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. «Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди», — думала она.
А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.