Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
Катя смятенно подняла голову с подушки. Ей было стыдно, что она невольно услышала этот короткий, но до предела напряженный разговор, вероятно, стоивший Зине больших душевных сил. Кате казалось, что она подсмотрела в щелку интимную жизнь другой женщины. Гадко было ей, непереносимо стыдно. Но не только стыд жег ей щеки, ей было больно и горько за судьбу этой женщины, жалость к Зине схватила ее за сердце. «Боже мой, какая же она подвижница! Мало ей бед вдовьих, мало ей горя одинокой крестьянки, даже ее красота, этот дар природы, — и это оборачивается против нее», — возбужденно
Потребовались долгие минуты, чтоб возбуждение улеглось. Соизмерив еще и еще раз все происшедшее в тиши ночи, Катя убедила себя, что ни в чем, совершенно ни в чем она перед Зиной не виновата. Ну, проснулась не вовремя, ну, услышала, не догадавшись чем-нибудь заложить уши… Стыд прошел наконец, а вот боль, горечь не проходили, и сердце словно кровоточило, и Зина становилась близкой и дорогой, как сестра, как человек, с которым много-много прожито на этой желанной и жестокой земле.
А между тем утро приближалось. Зина возвратилась из сеней, а может быть, и с улицы и принялась хлопотать возле печки. Она двигалась по избе осторожно, ухитряясь даже поленья засовывать в печь без стука. Но вот поднялся Кирюшка. Мать несколько раз шикала на него. Да только легко ей было приказывать. Он разливал по чугункам воду, готовя пойло корове, толок в ступе свекольную ботву свинье… Попробуй-ка притронься жестяным ведром к чугунку, чтоб никто этого не услышал…
Катя встала. Маша очнулась и поспешила одеться. Они умылись из рукомойника, висевшего над лоханью около двери.
Зина схватила подойник, намереваясь пойти доить корову. Но Маша перехватила из ее рук белое ведерко и вызвалась заменить Зину. Хотя теперь она и городская жительница и одна рука у нее не в порядке, а все-таки не пристало ей забывать крестьянский труд.
Завтракали богато: вареная картошка с укропом и солеными грибами, молоко, паренки из брюквы — пахучие, сладкие, всю ночь протомившиеся в вольном духу в печи, в глазированном горшке.
Ради гостей хозяюшка снова не пожалела свечку, перерезала ее пополам, запалила в двух местах: над столом у божнички и в прихожей. Когда рассвело, Маша объявила, что пора в путь.
Зина провожала девушек до самого лога. На прощание поцеловала Машу, а Катю обняла крест-накрест, крепко прижала к себе. Красивые, полные губы Зины скорбно вздрагивали, строгое лицо ее было печальным, большие густо-серые глаза излучали добро пополам с печалью.
Глава третья
В Лукьяновку пришли к вечеру — приближались сумерки. Петляя по широким извилистым улицам села, Катя присматривалась к строениям. Дома как на подбор: бревенчатые, с просторными окнами, с расписными наличниками; обнесены высокими заплотами; ворота крепкие, из отборных тесин, по стойкам разбросаны выпиленные украшения — кедровые шишки, собаки, петухи, просто решетки.
Пахло смолевым дымом, жженым кирпичом, размоченным березовым листом.
— Банный день сегодня. А завтра в Лукьяновке праздник — выход охотников из тайги. Какое веселье было прежде, до войны, ужас! — объяснила Маша, видя, что Катя с интересом присматривается
А вот и родной дом Маши. Он стоит чуть на отшибе от села. В ста шагах от него — крутой берег, а под ним — извилистая речка в круглых омутах, окруженных ельником, пихтачом, черемушником.
Дом пятистенный, с пристройкой и, видать, стоит не первый десяток лет. Бревна изрядно почернели, крыша покосилась, окна без наличников, в заплоте зияют дыры, ворота местами в проломах и распахнуты настежь. Сразу видно, что хозяева не прячут свою жизнь от посторонних глаз, да и добра у них без избытка — все в доме. Амбар без замка, железной проволоки с цепью не видно, и кутух пустой. Кобели не сидят на привязи, как у других прочих. Стеречь нечего.
— Дед еще дом рубил. Говорят, лес-то строевой тут же вот по бугорку рос. Ну, он и размахнулся, сгрохал этакий сарай, — заметив, с каким любопытством осматривает Катя жилище Лукьяновых, сказала Маша.
— А может быть, богато жить собирался? — усмехнулась Катя.
— А как же! Тут, в трактовых селах, каждый о собственной лавке думал. Ну, а чаще всего дело кончалось постоялым двором. Хорошо, что ночевальщиков было предостаточно. Одна полиция порой занимала полсела.
— И у вас постоялый был?
— Ссыльные жили. У них отец и научился уму-разуму. Ну, да, впрочем, сама все узнаешь, — поспешила закончить Маша, так как они подошли к воротам.
Мать Маши, Татьяна Никаноровна, давно уже заметила девушек в окно. Однако навстречу дочери она не спешила, стараясь разглядеть, с кем же идет Маша. Матери приходилось подолгу живать в городе, и она знала всех товарок своих дочерей, равно как и приятелей сына. «Какая-то новая у Машутки подружка», — решила Татьяна Никаноровна и, накинув полушалок на плечи, вышла на крыльцо.
— Ой, доченька, что с тобой стряслося? — запричитала Татьяна Никаноровна, увидев, что рука у Маши плотно забинтована.
— Ничего страшного, маманя. Палец нарвал, — успокоила Маша мать и поцеловала ее в губы. — Ну, а это моя подруга Катя. Вместе в типографии работаем. — Маша слегка посторонилась, чтоб мать могла поздороваться с Катей.
— Опять Катя? Ну и везет тебе! Проходи, Катя, в дом, проходи, — приветливо пожимая руку и заглядывая Машиной подруге в лицо, говорила Татьяна Никаноровна. — Кандрашина-то Катя, дай ей бог вечную память, частенько к нам наведывалась. Уж такая была веселая! Ни за что не подумаешь, что смерть в груди носила…
Маша выразительно взглянула на Катю и перевела глаза на мать.
— И представь себе, маманя, и эта Катя — тоже Кондрашина. Только у той в фамилии после буквы «к» шла буква «а», а у этой «о». Так ведь, Катюш, в документе у тебя написано?
— Так, Маша, так, — слегка смутившись, подтвердила Катя и посмотрела на Машу с благодарностью, пока до конца не понимая, зачем потребовалось подружке столь поспешно ссылаться и на документ, и на обозначенную в нем фамилию.
Татьяна Никаноровна открыла дверь, пропустила девушек в сени, но тут же обогнала их и в дом вошла первой.