Т. 4. Сибирь. Роман
Шрифт:
— Ну-ну, Зина, расскажи, пожалуйста, как все было. — Катя уселась поудобнее. С первых Зининых слов она поняла, что выселок — порождение столыпинской земельной реформы. Тысячи крестьян были увлечены царскими властями и их кадетско-эсеровскими прихвостнями на путь, принесший им вместо обещанной самостоятельности и благоденствия новое разорение и чудовищные страдания.
Катя была еще совсем зеленой гимназисткой, когда услышала от брата резкую критику политического курса царского правительства на разобщение крестьянства и насаждение кулачества способом выхода крестьян на отруба и выселки. Потом она сотни раз сталкивалась с этим, читая большевистские газеты и листовки подпольных комитетов партии. Однако, по ее представлению, земельная проблема со всей своей
— Все началось, Катя, — рассказывала Зина, — со сходок. Жили мы в деревне тихо, мирно, а тут вдруг заколыхалось все. Наехали какие-то начальники из волости, из города, начали обещать мужикам молочные реки и кисельные берега, если они выделятся из общества и отправятся на отруба. Мой-то муженек и клюнул на эту наживку… Молодой был, доверчивый, после смерти отца остался за хозяина.
Набралось нас четырнадцать семей. Землю нарезали, правда, быстро. Принялись перво-наперво перевозить постройки… Ну, пока наши избы стояли на месте, казалось, вроде живем под крышей и век жить будем. А тронули мы свою халупу, и поползла она. Стояки и венцы подопрели, углы источил червяк. На новом месте пришлось добывать лес, подновлять. А на все время требуется, деньги. Надворные постройки: амбар, хлев, баня — и того хуже. Рассыпались еще на месте. Ночей мы с Кузьмой не спали, силы надрывали, чтоб хоть мало-мало дыры-то залатать…
Земли тут оказалось с лихвой. Надел нам нарезали щедро. От метки до метки две версты с гаком. А только пахотной земли — с ладонь. Все остальное то заболочено, то залесено. Весна пришла — надо сеять, а сеять негде. Опять мы впряглись с Кузьмой в непосильную работу: днем корчуем, ночью лес и корневища жжем… Урожай молодые земли дали хороший… Гляди, и жили бы с горем пополам. А тут вдруг эта лихоманка — война… И оказались мы, бабы, как зайцы дедушки Мазая, на островке… Евлампий-то Ермилыч и поначалу был с достатком, а уж когда бабы остались одни, взял он власть над всеми. В первый же год войны позабрал он все наши раскорчеванные земли. Все позасеял овсами. А с этого года и нас принудил сеять овес…
— А как ему это удалось? — спросила Катя.
— А удалось просто! На овсе одном не проживешь: человек не конь. Ну вот, он нам рожь на семена, а мы ему овес в чистом весе. Из последних сил стараешься, а деваться некуда. Теперь, вишь, требует положенное. А мы ведь всю осень на его же овсах работали. На него — неделя, на себя — день… Еще, слава богу, по-мирному обошелся, кричать не стал. Видать, заметил, что в избе посторонние люди.
Пока мать рассказывала девушкам о житье-бытье, Кирюшка прополз с лавки под стол и юркнул к бабке на печку. За день парень притомился, его клонило в сон. Ему, конечно, интересно было, что станут рассказывать о городской жизни гостьи, но мать принялась говорить о своем, а уж это скорого конца не предвещало. Знал Кирюшка, что любила его матушка покуковать про свою долю.
Катя долго не отступала от Зины, старалась расспросить ее обо всех деталях, вникнуть в правовые и экономические подробности предпринимательской деятельности хозяина выселка. «Помещик, ростовщик, эксплуататор, угнетатель» — такими словами отзывалось ее сознание на рассказ Зины.
После Кирюшки сдалась Маша. Не дождавшись конца разговора Кати с Зиной, она легла на кровать, придвинулась как можно плотнее к стене, освобождая две трети кровати подружке, и уснула быстро и беззаботно.
А Катя и не думала о сне. Заглядывая в милое, доверчивое лицо Зины, она подбиралась к самому главному: а в чем же Зина видит выход из этой постылой, изнуряющей человека жизни? А готова ли она сама хоть какую-то частичку собственных сил отдать переменам, без которых дальше уж просто невмоготу?..
— Стеньку б Разина, Катя! Он бы поднял хоть самых смелых, — понизив голос и тоном полного доверия,
— Один храбрец что сделает? — слукавила Катя, втайне желая, чтоб Зина выговорилась до конца.
— Э, был бы заводила! — как-то уж очень мечтательно выкликнула Зина и, помолчав, добавила: — Нас, баб одних, не пересчитаешь. А мужикам нонче тоже не легше! А только где он, Стенька-то Разин?! Крепко прижат народишко, не дадут ему не то что спину разогнуть, а даже чуть голову приподнять…
Зина вздохнула и опустила свои крутые плечи, словно ударили ее по ключицам. И в этот миг Катя вдруг почувствовала, что, какие бы ей опасности ни грозили, как бы ни сложились ее обстоятельства завтра, она не может уйти от Зины, не рассказав ей о назревании в России социальной революции, о силах, которые, в отличие от Стеньки Разина, доведут дело освобождения трудящихся до конца.
Умная, чуткая Зина слушала Катю, сдерживая дыхание. Ей давно уже казалось, что не могло на Руси не оказаться людей, которые бы, видя такое бедственное положение народа, не задавали себе вопроса: где же выход? Какими путями вывести огромную страну из той глубокой пропасти, в которой она оказалась? И сейчас Зине было хорошо оттого, что в своих предчувствиях она не ошиблась, что люди, для которых судьба народа была превыше всего, стояли уже на своих местах. Поняла Зина и другое: хоть Катя и назвалась типографской подружкой Маши и дружила, видно, с ней не один год, по образованию, по знаниям была она выше племянницы на две головы.
Свечка давно догорела, погасла. Катя и Зина сидели в темноте. В уголок окна, оставшийся незамерзшим, вливался в избу серебрящийся свет месяца. Железная печка гудела, раскаленные ее бока пылали в темноте красными фонарями, в дырочки дверцы падали отблески пламени. За окном посвистывал ветер, поскрипывали на морозе стропила крыши, пригоршни колючего снега стучали в стену избы.
Катя и Зина легли спать далеко за полночь. Зина устроилась на кровати в прихожей, а Катя осторожненько, боясь разбудить Машу, прилегла рядом с ней. После такого разговора заснуть не просто. Зина перебирала в уме все, что ей рассказала Катя. Было чему подивиться! Впервые Зина узнала о подпольной партии рабочих, о преступлениях правительства, бросающего народ в кровавую бездну войны, о предательстве в царской фамилии, о пройдохе и конокраде Гришке Распутине, ставшем фактическим повелителем в великом Российском государстве, о революции рабочих и крестьян, которую знающие люди считают неизбежной, как снег в зимнюю пору или дождь с наступлением весны…
Оберегая покой подружки, Катя лежала на одном боку, не рискуя даже повернуться. «Близится революция, близится… Уж если в сибирской глуши крестьянка мечтает о Стеньке Разине, то чего ж еще надо? Эта революция выстрадана низами, она будет делом их рук», — размышляла Катя, борясь с этими мыслями, гнавшими сон прочь, и вместе с тем подчиняясь им, отдаваясь их безудержному, стремительному потоку.
И все-таки она уснула. И два-три часа спала крепко, без сновидений. А проснулась тревожно, словно от толчка в мозг. Ей почудилось во сне, что кто-то плачет, сдерживает рыдания, рвущиеся из груди. Катя открыла глаза. Над ней белел потолок, подсвеченный холодным блеском месяца. Рядом спокойно и глубоко дышала Маша. В ту же минуту Катя услышала сдавленный всхлип. Он доносился из-за перегородки. Кате захотелось немедленно вскочить и кинуться на помощь, но голос Зины остановил ее. Страстным шепотом, разносившимся по всей избе и прорывавшимся всхлипываниями, она кому-то говорила:
— Не пойду я за него, не пойду! Ну зачем он меня казнит чуть не каждую неделю?! Не вдова я! Солдатка я!.. Живой Кузьма! Чует мое ретивое — живой! И шагу не ступлю из своей избы, пока не пройдет война, не вернутся солдаты по своим домам…
— Сгубишь свою красоту, Зинаида, — прервал Зинины стенания чужой женский голос.
— Уйди, Прасковья, не тирань меня, уйди! взмолилась Зина.
Скрипнула дверь, потом захлопнулась, и голоса переместились в сени и потонули там. Наступило безмолвие.