Та сторона, где ветер
Шрифт:
Этот запах влетал в открытые окна и носился по вагону вместе с ветром и пухом тополей…
Стихи понравились Владику. Сначала. А потом – нет. Они хорошо читались под стук колес, а после показались глупыми и неуклюжими.
Еще позавчера Владик хотел сочинить другие стихи. Про старого отважного петуха, который не боится даже овчарок. «Красный гребень солнцем просвечен, крылья рыжие, как огонь…» Дальше Владик не придумал и придумывать не будет. Потому что Шурик показал ему Яшкино сочинение, которое переписал, разбив на строчки.
Начинается ветер, И большие деревья Шумно встряхивают плечами, Прогоняют последний сон… А простыни на веревках Громко хлопают и полощут. Им кажется, что они – паруса. Я подумал, что хорошо бы Сделать парус из этих простынь И поставить его на лодку. Только мне не дадут. Взрослые думают, Что без паруса жить можно, А без простынь нельзя никак…– В конце, конечно, все сбито, – сказал Шурик виновато, будто он сам это сочинил. – Но теперь уж не исправить.
Ну и что же, что сбито! Зато сразу чувствуешь, как с размаху налетает настоящий ветер, и качает старые заборы, и устраивает кутерьму в вершинах тополей. Такая сила! И всякие петухи после этого кажутся сплошной глупостью.
Владик не помнит Яшку. Встречался с ним всего раза три и теперь даже голос его забыл. Говорят, что временами Воробей был довольно вреден. А кто не бывает вреден? Временами. И вот Яшки нет, а остались только строчки о ветре.
А может быть, нарисовать веселый Яшкин поезд? Желтое и оранжевое с черным – это будет ярко и красиво. Стремительный поезд, летящий сквозь африканские ветры…
Жаль, краски неважные: неровно ложатся.
Владик потянул к себе коробку. Она скользнула на пол, и разноцветные кирпичики красок с треском рассыпались на половицах. Владик кинулся их собирать.
И проснулся отец.
Он повернулся на спину, несколько секунд молча смотрел на Владика, потом заметил:
– Все хорошие люди спят хотя бы до семи часов утра и не мешают другим.
– И не курят по ночам, – добавил Владик.
– Гхм… – обеспокоенно произнес отец и покосился на пепельницу.
– По пять папирос, по крайней мере, не курят, – уничтожающе добавил Владик.
– Это клевета. Четыре я выкурил в кухне. Только одну в кровати.
– И все окурки принес в комнату?
– Это совершенно случайно. По забывчивости.
– А на работу ты окурки не носишь? По забывчивости!
– Я больше не буду, – жалобно сказал папа.
Владик вздохнул:
– Будешь… Ты уже сто раз обещал.
– Скверный у тебя отец…
– Недисциплинированный…
– Я перевоспитаюсь.
– Посмотрим.
– А почему ты не спишь?
– Солнце…
Такие разговоры с шутливыми перепалками случались каждое утро. После этого отец отворачивался и засыпал до семи. А Владик включал чайник и садился листать учебники.
Но сегодня было не так.
– Владик, послушай-ка. Это серьезно. Я еще вчера хотел сказать… Мама письмо прислала. Мне на завод. Хочет приехать. Просит…
То, что было в раннем детстве, до того страшного случая на бревнах, Владик не помнит. Ни комнат, где жил, ни улиц, ни деревьев, ни людей. Но одно все-таки запомнилось. Всего несколько минут из жизни. Он стоит в пальтишке, в шапке и варежках, а мама завязывает шарф. Сейчас они пойдут гулять. Владику хочется скорей на улицу, но шарф не желает завязываться. Мама дергает его концы, Владик чуть не падает. «Стой как следует», – говорит мама. Владик рад бы стоять как следует, но ему жарко. Мама одевает его рядом с горящей печкой. За чугунной дверцей голландской печи басовито гудит огонь. Горячо светится продолговатый глазок поддувала. Оно похоже на золотое яичко Курочки Рябы…
«Не вертись же ты!..»
Видимо, уже вечер. В комнате плотные синие тени, только лицо у мамы светлое. Огонь из золотого глазка освещает его. Лицо совсем не сердитое, только голос сердитый.
«Господи, мучение, а не ребенок!..»
А он совсем не мучение. Очень жарко, и воротник трет шею. А печка так и пышет. И поддувало совсем не похоже на золотое яичко. Оно – как глаз Змея Горыныча. И пламя воет злорадно и глухо. Ух ты зверь! Владик рвется из маминых рук и валенком бьет по дверце. На поддувало с лязгом падает круглая заслонка. Мамино лицо гаснет в синей темноте.
Гаснет воспоминание…
А если оно появляется снова, Владик опять ударяет ногой по воображаемой дверце. Чтобы упала железная заслонка…
– Так как же? – осторожно напомнил папа.
Надо было отвечать. Владик старательно и медленно стал подбирать слова:
– Она же не маленькая… Кто ей может запретить приехать? Только где она остановится? Ты же говорил, что в гостиницах трудно устраиваться. А тетя Надя не любит посторонних…
– Ага, – сказал папа. – Ну хорошо… Я, пожалуй, еще посплю. Ты поставишь чайник?
– Конечно.
Отец опять отвернулся к стене.
Владик зажмурился. Синяя комната, оранжевые блики огня… Сейчас это слишком долго не забывалось. Владик с размаху ударил босой ногой по ножке стола. И, словно в ответ на удар, в коридоре совсем не по-утреннему взревел звонок. Держась за ушибленные пальцы, Владик на одной ноге запрыгал к двери.
Кто мог явиться в такую рань? Конечно, Илька. Он возник на пороге слегка взъерошенный и озабоченный.
– Ты уже не спишь? Хорошо…
– Папа, между прочим, спит, – ядовито заметил Владик. – Вернее, спал, пока ты не затрезвонил как на пожаре.
– Я осторожненько нажал, – притихшим голосом объяснил Илька.
– «Осторожненько»!.. Звонку ведь все равно.
Отец крикнул из комнаты:
– Владик, что там? Телеграмма?
– Илька.
– А! Тащи его в комнату!
– Тащу.
В свете солнечной комнаты Илька предстал во всей своей красе.
– Вот пижон! – сказал Иван Сергеевич с оттенком восхищения.
Илькин костюм был легок и живописен. Все те же серенькие штаны, сандалии на босую ногу и желтая косынка с черными горошинами, повязанная как галстук. За ремень был засунут крупный молоток, а из кармана торчала ручка отвертки или стамески. Вот и всё. Если не считать четырех царапин, идущих наискосок через весь живот. Словно чья-то большая лапа цапнула Ильку. Царапины были красные и припухшие.