Табель первокурсницы
Шрифт:
— Идем, Иви, — позвала подруга и потянула меня к широкой, так похожей на улицу лестнице, ступеньки шириной несколько футов напоминали террасы. Отсюда открывался головокружительный вид на центральные улицы.
Льеж с высоты и Льеж внизу — две большие разницы. С высоты город больше похож на тронутый болезнью резной лист, с дворцом Советника в центре, расходящимися от него лучами улиц, острыми приземистыми изъеденными коростой окраинами и протыкающими небо трубами мастерских и литейных цехов. Зимнее море вгрызалось в порт с северной стороны словно голодный хищник в каменную жертву, каждый год откусывая
Большинство пассажиров направилось к трем паровым платформам беспрестанно опускавшим и поднимавшим людей с воздушной гавани в город и обратно. Они равномерно пофыркивали дверями, принимая и выпуская людей. В морозном воздухе клубился пар. Так гораздо быстрее, но я была мысленно благодарна подруге, которая предпочла неторопливый спуск по ступенькам — террасам Воздушной улицы, плавно переходящей в Первую Цветочную, названную так из-за обилия лавок с лилиями, розами, ирисами, работавшими даже зимой.
Нас обогнал мужчина в зеленом пальто, и словно извиняясь, обернулся, приложив пальцы к котелку. Я услышала далекий перезвон пузатого, алого трамвая, отправляющегося от платформы по блестящим расчищенным от снега рельсам, двое мальчишек с хохотом привязали позади кабины санки и теперь катались, повизгивая от восторга.
Льеж очень разный, очень стремительный город. На его улицах могли соседствовать карета и пышущий паром трамвай, возок с хворостом и кованные самоходные сани. Он пах углем, сдобой, иногда нечистотами, иногда цветами. Он состоял из широких проспектов и темных переулков, о которых ходило столько слухов. Кто-то слышал ругань, кто-то смех. Для нас Льеж начался с заботливо открытой двери лакированного экипажа и учтивого поклона кучера.
— Как же я рада, что ты со мной, — высказалась Гэли и утянула меня в теплое нутро кареты, — Быть здесь одной совсем не то.
Город гудел от слухов, предположений, готовящихся праздников и трескучих морозов, которые каждый год сковывают улицы на танец Дев. Он звенел от криков уличных зазывал и мелодичной переклички колокольчиков торговых лавок.
Гели забраковала две из них, чтобы застрять в третьей часа на четыре, перебирая ткани и рассматривая рисунки с моделями.
— Есть шелк из Лемузьена?
— Батист из Орингии?
— Сукно?
— Шерсть?
Высокая девушка в белом чепце разматывала рулон за рулоном. Помощница швеи кружила вокруг подруги с измерительной лентой.
— Кружева, леди Астер?
— Ленты, мисс Миэр?
Гэли хмурилась, касалась ткани и, кивком, давала согласие на тот или иной отрез.
— А вы знаете, что толстая Софи дочь Киши — ювелира излечилась от коросты? — спросила дородная швея, предлагая мне подняться на постамент, ее черные вьющиеся волосы выбивались из-под кружевного чепца.
Посмотрев со значением, подруга закатила глаза, и тут же нахмурилась, увидев на моей талии пояс с ингредиентами. Я молчаливо пожала плечами, это не запрещалось, просто считалось дурным тоном. Ну скажите, какая опасность может поджидать леди на безопасных улицах благопристойного Льежа?
— Точно-точно, — подтвердила высокая девушка, отложив очередной рулон, — Говорят, пятого дня пошла на рынок и того… — она качнула головой.
— Чего «того»? — тонким голосом спросила молоденькая вышивальщица, совсем еще девочка с тонкими пальчиками.
— По голове шваркнули, да серебряный медальон Дев срезали, — пояснила та, что занималась Гэли, зажимая в руках булавки и обертывая вокруг подруги отрез зеленой ткани.
— Хорошо хоть не голову, — буркнула главная швея, жестом прося меня развернуться, — Хотя шею все-таки поранили.
— И что дальше? — почти шепотом спросила девочка.
— И ничего, — фыркнула высокая, отодвигая не пригодившиеся ткани, — Когда очнулась в канаве возле селедочной лавки, ни одного следа коросты не осталось. Киши не сразу поверил, к целителям в дом Благоволения Дев дочь потащил.
— Все, леди Астер, юбка будет готова через три дня, платье через неделю, капор уже к вечеру можем прислать с нарочным.
— Будьте добры, — я спустилась с возвышения.
В Кленовый сад ветреная короста тоже заглядывала, лет пять назад, мне тогда было тринадцать. Болезнь ушла спустя полгода, забрав жизни двух горничных, ключницы, старого конюха, младшей кухарки, двух десятков крестьян из деревни и еще одного человека…
Короста протекала без боли, без жара, слабости и ломоты в суставах. Она не укладывала человека в постель, она укладывала его сразу в гроб. Болезнь выбирала один орган и поражала его. Чаще всего это сердце или легкие, реже желудок или печень. Больной орган обрастал слоем, больше похожим на чешуйчатый панцирь. Короста заковывала нутро в броню, перекрывая ток крови и не давая мышцам сокращаться. Во всяком случае, так говорили целители. Девы запретили нам изменять людей, но кажется, не видели ничего крамольного во вскрытии трупов.
Мы до сих пор не знали, происходило это постепенно или панцирь нарастал за день перед смертью. Потому что от появления первых симптомов до отправления на тот свет могло пройти от недели до нескольких месяцев. Узнать коросту очень просто, на коже, в зависимости от того какой орган поражен, проступал сероватый рисунок, очень напоминавший рыбью чешую. И день за днем он становился все отчетливее, кожа все плотнее. Если поражено сердце — «расцветала» грудь, если легкие — спина, желудок — живот…
Не вызывая видимых неудобств, болезнь зачастую растягивалась, ввергая зараженных в пучину отчаяния. Одни бросались в часовни и молили богинь, другие сулили золото колдунам, третьи самые отчаянные плыли к Проклятым островам, а четвертые самые отчаявшиеся учились завязывать скользящую петлю или посещали травника на предмет приобретения крысиного яда. На моей памяти излечиться не удалось еще никому.
Короста на удивление деликатна, она всегда поражает всегда только один орган и только одного члена семьи. Как рассказывал нам с братом папенька, когда-то давно, боясь заражения, больного и всю его семью закрывали в доме, подпирали дверь поленом и щедро рассылали по стенам сухой огонь, или керосин, что дешевле и действенней. Помню, брат в этом месте всегда фыркал. Все знали, стены коросте не помеха, она переберется за них и возьмет с каждой семьи пошлину, независимо от того сгорели первые заболевшие или нет. Огонь не стал панацеей и не заменил семена Лысого дерева.