Тадзимас
Шрифт:
Стихи твои орфичны, но это орфичность особого рода, резко отличающаяся от моей, потому что, живя озарениями, в ладах с интуицией, я говорил часто, раньше особенно, наперед, и сбывалось, это позже я стал строже, понимая цену мгновения, – ты же всегда включал осознание мгновения творческого, довольно-таки властно, тем самым намеренно, трезво направляя его в нужное русло – и даря ему жизнь в поэзии. Разумеется, то, что ты написал – великолепный синтез, именно твой, личный, со всеми особенностями письма твоего, и с твоими загадками и тайнами, приготовленными тобою частично для нынешних читателей, твоих современников, но в основном, все-таки, и тебе-то самому это куда лучше, нежели мне, или еще кому-то, известно, для читателей будущих, а таковые будут у тебя, и обязательно, –
Крупных поэтов мало, их всегда, в любую эпоху, крайне мало, да много их быть и не может, ни к чему это, мера есть и в количестве этих поэтов, появляются они далеко не случайно, рождаются и работают они не одиночками, а плеядами, так повелось в России, да и не только в ней. Поэтому – о самом важном.
Самые истинные поэты – из породы сеятелей, как Хлебников и Анненский. То есть такие, которые дают возможность развития поэзии, на века.
Со всей ответственностью утверждаю, что из всех известных мне нынешних, еще живущих, поэтов – только двое мы относимся к сеятелям. Сюда же, пожалуй, отнес бы я и Леонарда Данильцева, хотя сделал он неизмеримо меньше нас, – а мог бы, наверное, больше создать, – впрочем, каждому свое, и каждый выражает в творчестве своем собственный путь, по которому ведут его силы жизненные, энергия и свет речи.
В прозе – Саша Соколов? Человек он талантливый. Есть у него открытия. И озаренья. Свои. Корневой, речевой есть дар. Что же! Что есть, то есть. Пусть, по спирали, по вспышке, пробует, выйдя в путь, мир на пути создать. Не так это просто, ты знаешь. Почему? Да как объяснить? Ничего объяснять не надо. Между тем, я желаю ему, человеку, бесспорно, талантливому, как всегда, совершенно искренне и открыто, новых свершений, новых книг, и добра, и счастья, и здоровья. Пусть пишет. Пусть трудится. Там, в тиши своей. Мало ли чем вдруг порадует нас он еще? Дай-то Бог ему сил для этого. Поживем – увидим. Вот так.
Больше нет никого… Никого? Есть – чудесный Миша Еремин. Есть, наверное, кто-то еще. Разумеется, кто-нибудь есть. Где-нибудь. Но, конечно, есть. И когда-нибудь он найдется. Обнаружится. Выйдет к людям. Все узнают его тогда. Знатоки ему скажут: да. Как-нибудь. И зачем-нибудь. Понимание – тоже путь.
А пока что – я просто ворчу. А может быть – прозреваю. И что-то понять хочу. И слов своих – не скрываю.
Куба нельзя продолжать. Нет в нем давно – движения. Питается – старыми навыками. В гомеопатических дозах. Обтачивает детальки, вроде токаря. Любит подробности. Интимные – любит в особенности. С эротической подоплекой. Но пускает их в ход нечасто. Чередуя с искусствоведческими рассуждениями. С наблюдениями убежденного натуралиста. Развивает в себе гражданственность. Не в ладах с языком, увы. Совершенно не слышит музыку. Потому что – отсутствует слух. Да к тому же – и чувство ритма. Не в обычном смысле. Вселенского. Потому и самого главного. Пишет, пишет. С натугой дышит. Что с ним делать? Пускай живет!..
Бродского – тоже нельзя продолжать. И те, в особенности молодые, сочинители, которые не удержатся от соблазна, и попробуют это делать, и втянутся в это, – себя просто-напросто сразу же перечеркнут, и днем с огнем не найдешь в их текстах ни лица, ни собственного их голоса, – и уже на некоторых примерах можно это увидеть – и лишний раз убедиться в том, что коварен и вампиричен объект их почитания и продолжения, на деле – подражания и самокрушения, и вытягивает их них, бедняг, все жилы, и всю их кровь нездоровую выпивает, если есть вообще таковая, – и что же дальше будет, когда таких вот псевдопродолжателей разведется несметное количество, безликих и безголосых, втянутых в чужое поле, пожираемых чужой, достаточно сильной, по-своему, сконцентрированной в подобие некоей черной дыры, энергией, отрицательной, подчеркну, вот что стоит знать и запомнить, – и что там будет с ними в дальнейшем, то и будет, и в этом сами виноваты они, а не кто-нибудь, – и некогда мне разбираться в этом, и незачем просто, – свой у каждого путь, свой выбор, свои взгляды на вещи, свои головы на плечах, или же отсутствие голов, ну а если не голов, то мозгов, или, и это существенно, просто-напросто, всего-то навсего, надо же, отсутствие оригинальности, самостоятельности, умения быть самими собой, а не чьими-то копиями, отражениями, фантомами, – нет, надоело мне говорить об этом, все равно ведь их не исправить, и предоставим им возможность, которую вряд ли оценят они, простейшую и самую справедливую – разбираться во всем самим.
Питерские ребятки, с их промозглым рационализмом и отсыревшей в дождях и туманах имитацией раскрепощенности, свободы стиля и слога, с их ушибленностью обэриутами, коммунальным авангардизмом с Фонтанки, отдельно-квартирным абсурдом с Мойки, смесью брюсовщины с крученыховскостью, бухгалтерской трезвости с кочегарской импровизационностью, дешевой учености с головным наивом, дотошности с развязностью, с их дутым самомнением, эклектизмом, школярской вторичностью, дворовым дадаизмом и болотным классицизмом, с этим их болезненным, шатким, валким, наркотическим, хлипким душком и с полнейшим отсутствием здоровой подлинности, меня зачастую смешат.
Кстати, умный и очень многое понимающий, прозревающий, несмотря на свое сознательное, многолетнее, принципиальное, концептуальное, может быть, или просто защитное, да, вроде лат и вроде щита, необходимое, видимо, в литературных сражениях и самиздатовских подвигах, питерское, конечно же, с обэриутской закваской, но не только с нею, еще и с крученыховской прививкой, да мало ли с чем еще, если выработалось оно, как известно, давным-давно и во всем своем блеске прекрасно существует, само по себе, и подобий не ведает, ерничество, Кузьминский долгие годы всегда выделяет, из всей московской пишущей публики, только нас двоих, и в писаниях, и в посланиях бурных своих.Ни у Куба, ни у Бродского, ни у Кривулина не поднимется никогда язык и мужества недостанет, чтобы признать: кто-то пишет лучше их. Наплевать. Переживем.
В мире так все устроено разумно, между прочим, что и у человека две ноги, а не одна. Потому и нас в мире двое. Никакая это не уравниловка, Саша, боже упаси. И у нас есть свои недостатки. Но я говорю о позиции, а не о позе, о жизни, а не о пристраивании, о сущности дарования, наконец. В поэзии не может быть одного лидера. Но могут быть – двое, трое, пятеро… То есть именно плеяда. Это не спортивные соревнования. Это – душа и кровь.
Масштаб твоей поэзии таков, что все, не вошедшее, из-за „избранности“ вынужденной, кричит, вопиет, требует своего места на типографской бумаге, – под солнцем-то, к счастью, есть у него место.
Нелепейшая, бредовая ситуация с изданиями, отравлявшая жизнь и ранее, приведшая к болячкам, драмам, заставлявшая прежде всего самим себе доказывать, что ты еще прочен, что есть этот самый порох, что стоек ты, вопреки всему, так и норовящему подкосить эту стойкость, что выстаивал, поднимался ты из бед и в прежние годы не напрасно, и еще выстоишь, и поднимешься, и в работе найдешь спасение, и скажешь еще свое слово, и действительно скажешь его, и сызнова скажешь, и останется это слово, как и встарь, на бумаге, в рукописи, в лучшем случае в самиздате, в этих наших бесчисленных сборниках самодельных, читаемых в основном людьми самиздата, надежными и достойными, это так, и круг этот вроде широк, но изданий нормальных все нет, и когда они будут, неясно, хоть должны ведь когда-нибудь быть, и опять восстаешь, и работаешь, говоришь свое слово, движешься дальше, глубже, вперед и ввысь, а года идут, и растет пресловутый „корпус“ писаний, и чего-то светлого ждешь, а его все нет, – продолжается.
Очень удобно всяким субчикам не замечать нас, делать вид, что нас вроде и нет на горизонте, хотя мы есть и, знаю, еще увидим свет при жизни, а уж в другой, пожалуй, жизни и водой не разольешь, тогда и наверстаем упущенное, потому что нечего бояться, и придется жить, и здесь, и там.
То-то некоторые премудрые иностранные слависты и грамотные сограждане удивляются: что же это, мол, ни про тебя, Володя, ни про Величанского никто и не пишет, не говорит, не упоминает нигде (имеются в виду Айги, Рейн и прочие эгоисты, выезжавшие в западные страны).