Таэ эккейр!

Раткевич Элеонора Генриховна

– Арьен, – тихо сказал он, – ты не думай… просто… понимаешь, этот маг… в то утро, когда я открыл ему дверь, он пришел с твоим лицом и позвал меня твоим голосом.

– Больше не позовет, – твердо пообещал Эннеари. – Он мертв. Мертвее не бывает. Не бойся. Краденых лиц больше не будет. Слово даю.

Он замолк и чуть сжал плечо Лоайре, вливая в него новую порцию силы.

– Как ты меня нашел? – спросил Лоайре. Спросил не потому даже, чтобы его это интересовало. Просто ему хотелось, чтобы Арьен не молчал. Хотелось слушать и слушать звуки неподдельного голоса, слушать еще и еще, наслаждаясь его несомненной, незыблемой подлинностью.

– Собственно говоря, – откликнулся Арьен, – нашел тебя не я, а один человек.

Лоайре удивленно

огляделся по сторонам.

– Его здесь нет, – пояснил Арьен с непонятной Лоайре грустью. – Так… ну, так получилось. Ничего, я вас еще познакомлю, вот увидишь.

– Но… как же он меня нашел, если его здесь нет? – не понял Лоайре.

– А он тебя не отсюда нашел, – вздохнул Эннеари. – Он мне еще за перевалом сказал, что ты жив и спрятан где-то дома. И вывертня тоже он разоблачил.

– Кого? – холодея, переспросил Лоайре.

– Мага, который тебя захватил. Ты даже не представляешь, как тебе повезло, что мы с Лерметтом повстречались. Как нам всем повезло. – Арьен вновь опустил голову.

– Мне бы тоже хотелось его увидеть, – искренне произнес Лоайре. – Спасибо ему сказать…

Арьен скрипнул зубами.

– Еще скажешь, – твердо пообещал он, – и даже подружишься. Знаешь, вы даже чем-то похожи. Наверняка подружитесь, или я… – он явно хотел сказать «или я – не я», но вовремя осекся.

Глава 32

Наверное, во всей Долине не было места прелестнее, чем берег ручья – а еще точнее, вот эта излучина, где двадцатилетний мальчишка Ренган впервые поцеловал будущую королеву возле куста жасмина и со смешной твердостью провозгласил, что когда они вырастут, то обязательно поженятся. Наверное. Но сейчас Королеву Иннерите совершенно не трогала ни красота этого и в самом деле восхитительного уголка, ни обаяние воспоминаний.

Потому что в Долину пришла беда, подобной которой прежде не ведали.

Нет, конечно, в минувшие дни войнам доводилось снимать свою кровавую жатву. Но чтобы в мирное время сразу трое юношей уплыли в белых плащах на лунной лодочке! Ум твердит себе, что так оно, пожалуй, что и правильно: лучше уйти, чтобы потом вернуться, чем длить и впредь непоправимо запятнанную жизнь. Вот только долго же этим мальчикам придется отмывать свои плащи в лунных водах… и ладно еще, если не в крови! Не скоро им доведется изведать вновь, как сладок воздух этого мира. Да, ум твердит – а душа с ним в разладе. Они не должны были уходить! Не должны. Они так молоды – и им негде было набраться душевного опыта, чтобы суметь противостоять… хотя другие трое сумели …

Целители ничего не смогли сделать для умирающих – слишком уж глубоко проникло заклятие в их тела и души, сроднилось, сплелось, заменило собой… и слишком многое сгорело вместе со смертью хозяина заклятия. Такое не исцеляется. И никакая хваленая эльфийская живучесть не поможет. Всего-то и удалось, что извлечь источающие отраву обломки одержания – чтобы мальчики могли уйти достойно, в полном сознании. Чтобы Иннерите могла их отпустить. Хорошо, что Ренган с головой нырнул в свое неистовое горе… странно, никогда бы Иннерите прежде не подумала, что станет радоваться тому, что кто-то вновь разбередил давнюю рану души Ренгана – а вот ведь радуется. Потому что иначе он пришел бы к трем умирающим мальчикам первым, прежде нее, и сделал бы то, что приказывает ему Долг Короля – повелел бы им уйти. Отослал бы их. А надо не отсылать, а отпустить. Слишком уж велико их сознание вины, чтобы отказывать им в предсмертном утешении. Отпустить. Не повелеть, а дозволить. Не Долг Короля – но Право Королевы.

Что бы ей раньше пустить в ход Право Королевы! Когда Ренган произнес свой немыслимый запрет – ведь она могла отменить его одним-единственным словом «дозволяю»! Право Королевы превыше Долга Короля. Ее дозволение сильнее его приказа. Стоило ей перекрыть запрет своим дозволением ходить за перевал и знаться с людьми, и ничего подобного не случилось бы даже в воображении! Она

должна была… но так и не произнесла решающего «дозволяю» – потому что знала, что за боль исторгла из уст Ренгана пресловутый запрет. Отменить его? Она не могла, не могла сделать с Ренганом еще и это! Иннерите как никто другой понимала его терзания… да что там понимала – чувствовала! Ведь супружеская любовь – не сказка, хоть ее и отрицают те, кому посчастливилось меньше, чем им с Ренганом… посчастливилось? Да, несмотря ни на какую боль – это счастье. Счастье любить так сильно и слиянно, что нет нужды оборачиваться или спрашивать. Когда двое продолжают разговаривать, мысленно или вслух, только потому, что это приятно, а не для того, чтобы стало понятно. Понятно все и без разговоров – разве может одна рука не понять другую, когда обе они есть части единого тела? Разве Ренган может не видеть ее сны? Разве она может не ощущать его боль? Ведь они – одно… что же, выходит, не совсем? Ведь если бы эту боль ей предстояло причинить не Ренгану, а самой себе, она бы не колебалась… или тот, кого любишь – не только часть тебя самой, как и ты – часть его? Может, это та часть, которую просто сильнее жалеешь? Себя бы Иннерите щадить не стала – а вот Ренгана, бледного серой мутной белизной мартовского льда, пощадила. И ведь не казалось ей тогда, что она неправа. Просто ей думалось, что роковое «дозволяю» можно отложить на потом.

Иннерите, конечно, не надеялась, что Ренган когда-нибудь отойдет сердцем. Тем более не надеялась она, что он позабудет. Но даже самая лютая и незабвенная скорбь, если только она не убивает сразу, со временем уходит в какой-то потаенный уголок памяти и живет там, словно сказочная принцесса в хрустальном дворце – не переступая его порога. Только так возможно жить и дышать. И лишь когда хрустальные двери затворятся окончательно… лишь тогда дозволение, отменяющее запрет, не пробьет их, выпуская былую боль наружу. До тех же пор не обязательно произносить дозволение – довольно попросту смотреть сквозь пальцы на все попытки нарушения запрета… тем более что они такие несерьезные, такие мальчишеские! Пусть мальчики время от времени отлучаются за перевал. А когда придет пора, Иннерите подтвердит дозволенность этих отлучек Правом Королевы.

Пора эта казалась такой близкой, решение таким верным… оно было ошибочным насквозь. Ведь запрет нарушает не всякий, кому он мнится нелепым – даже если он и в самом деле нелеп. Чтобы решиться пойти наперекор велению, определенный характер нужен. За перевал утягивались далеко не все юноши. Как раз те, кому бы отлучка пошла на пользу, сидели дома и кляли запрет на все корки. А самовольно пренебрегали запретом, как легко было догадаться, самые бесшабашные, беспечные, легкомысленные, самые горячие головы – те, от кого можно, неровен час, и беды дождаться. Те, кому не грех бы как раз дома посидеть, от излишнего пыла охолонуть. И ничего нет странного в том, что трое безответственных мальчишек, у которых еще ветер в голове гуляет, поддались на заклятие вывертня. Самая подходящая для него мишень. Скорее уж стоит тому дивиться, что остальные трое устояли.

При мысли об этих троих губы Иннерите сложились в печальную улыбку. Аккуратист и чистюля Аркье, слегка помешанный на пристойности и хороших манерах. Застенчивый тихий Ниест, молчун и тяжелодум – на свой, особый лад, впрочем, весьма неглупый и основательный. Шалопай Лэккеан, неправдоподобно, солнечно добрый – и оттого инстинктивно уверенный в ответной доброте мироздания. Хорошие мальчики, ничего не скажешь – но и только. Что дало им силу выстоять, не соблазниться, не поддаться? Зря на них Арьен так сердился… впрочем, второй раз он уже подобной ошибки не совершит, можно ручаться. Да и – полно, ошибка ли это? Ведь если бы не гнев Арьена, заставивший его сбросить троим уцелевшим видения самых жутких моментов своих странствий, Иннерите и сейчас пребывала бы в неведении. Она и посейчас думала бы, что беда – это все, что обрушилось на Долину. Однако беда одна не ходит.