Таежный рубикон
Шрифт:
Резко встрепенулся после пятого. Стрелял навскидку, и потому пуля, легко скосив молодой дубок, все-таки срикошетила и, слегка изменив траекторию, клюнула в снег прямо под ногами у мужика. И тот сгорбился и еще быстрее закопошился с ружьем, но так и не успел его перезарядить. Андрей, теперь уже тщательно прицелившись, плавно потянул на себя спусковой крючок. Просто и без затей, как на обычной зверовой охоте. И еще до того, как пуля покинет ствол, Мостовой со всей очевидностью понял, что уж на этот раз точно не промахнется...
Румын лежал на спине, бережно прижимая к груди правой расплющенной клешней свою кормилицу винтовку. В какой-то совершенно будничной, обычной
Дорофеев сидел, привалившись спиной к заледенелой каменной глыбе, зажимая растопыренной пятерней обильно кровоточащий пробой на правом боку, и крупные хлопья снега все гуще садились ему на плечи, путались в темных всклоченных волосах непокрытой головы...
Кривая ухмылка, слетевшая с его плотно поджатых губ, хлестанула Мостового наотмашь. И Андрей, словно от реального коварного удара в лицо, пошатнулся, а рука его непроизвольно сжалась на вытертом цевье винтовки в железный замок. Так, что хрустнули, побелели костяшки изодранных пальцев.
– Ну, давай... – глухо вымучил Дорофеев. – Чего стоишь?..
Андрей не ответил. Ему уже незачем и некому было отвечать. Только жалкий фантом поверженного врага вопрошал его словно из преисподней. Жег горящим ненавидящим взглядом.
Все закончилось слишком буднично и просто. Слишком неожиданно и легко для того, чтобы быть правдой. И последний, заключительный выстрел, ставящий точку во всей этой абсурдной кровавой мелодраме, еще несколько минут назад казавшийся Андрею очень важным, вдруг стал абсолютно не нужен, растерял по пути к долгожданной победе всякий смысл. И он, молча отшвырнув ногой автомат подальше от подыхающего Дорофеева, повернулся, чтобы уйти.
– Подожди, – прозвучало из-за спины. – Не ходи в поселок, мудак... Ты тоже в ориентировке... По-любому пристрелят...
Дыба
– Стоять на месте! Руки в гору! Стволы на снег! – рубанул тишину усиленный мегафоном бесстрастный голос. И Дыба, заметив мелькающие между деревьями плотные фигуры, затянутые в белый камуфляж, моментально отбросил автомат и, сцепив руки на затылке, опустился на колени. Его не надо было учить, ему не надо было долго и упорно втемяшивать в тупую башку, чем может закончиться хотя бы малейшее промедление в подобных случаях. А он жутко хотел жить! Пусть даже не так, как вчера, красиво, с куражом! Пусть даже не на привольной свободе, а где-то там, за колючкой помойной «зеленой» зоны, лишенный имени и с постыдной белой нашлепкой на груди! Но все-таки – жить, а не синеть в морге!
Семенычу тоже достался весомый пинок под дых. И даже Татьяне. Не только обескураженным и растерянным крутякам. Но если последним после неприятной процедуры уже не светило ничего хорошего, то для старика и девушки она была просто необходимой платой за долгожданное освобождение из плена. И тихая радость тут же нахлынула на них. И уже очень скоро после того, когда улеглось напряжение первых после окончания «операции» минут, они взахлеб, перебивая друг друга, подробно рассказывали обо всем случившемся с ними невозмутимому командиру группы ОМОНа. Но по его насупленному, словно вырубленному из камня лицу совершенно невозможно было определить – слушает ли он их горячие излияния или же бессовестно пропускает их мимо ушей.
Андрей
Маньку не трогал. Отпустил вожжи, надеясь, что сама найдет только ей ведомую дорогу к зимовью. А сам размеренно и бездумно, опираясь на костыль, ковылял рядом с волокушей. И даже алые крапинки крови, упорно сочящейся из брезентухи, не вызывали в нем никаких чувств.
Можно было и не прислушаться к бредовым откровениям Дорофеева. Просто выйти наконец к людям, положившись на провидение. Но что-то подсказывало Андрею, что тот не врет. Что где-то там, в гипотетически спасительной близости от человеческого жилья, таится новая, еще не осознанная, никак не проявившая себя опасность. И он просто хотел сейчас добраться до потайной Горюновской заимки, чтобы в таежной глуши поразмыслить без малейших помех и найти-таки единственно верное, продиктованное одной только железной логикой решение.
Дорофееву так и не помог. Андрею было абсолютно безразлично – доберется ли тот живьем до заимки или нет. И издыхающий бандюк, твердолобо насупившись, стонал в волокуше рядом с мертвым Румыном, теряя с каждой минутой шансы на выживание. Но уперто, не произнося ни единого слова.
Вид показавшегося за очередным пологим увалом почернелого от времени сруба не вызвал в душе Андрея почти никакого отклика. Это хорошо, наверное, что добрались... Еще отмерить с полверсты, обливаясь потом, и можно будет обогреться и отдохнуть. Наверное... А потому, перевидев, нисколько не прибавил шагу, не поспешил. И когда Манька, храпнув, остановилась на месте, кося на нового хозяина о чем-то предупреждающим шальным взглядом своих раскосых умнющих глаз, Андрей сначала никак не отреагировал. Но, очнувшись, оглядевшись по сторонам, задержался на глубокой свежей борозде, недавно пробитой в снегу явно потревоженным кабаньим стадом. Не семенили. Не кормились, а совсем недавно пронеслись, с перепугу, на махах. Присел и обнаружил обочь звериной тропы свежий тигриный наслед. Его еще даже не успело толком присыпать снегом, а потому широкая сужающаяся от основания сердцевидная пятка с четырьмя овальными вмятинами от пальцев четко зияла на снегу, будто тщательно срисованная на кальку каким-то скрупулезным, дотошным таежным следаком. «Не меньше двенадцати сантиметров... – отметил про себя Мостовой. – Килограмм двести потянет!» И противный прилипчивый страх закорябал, заскреб внутри каким-то колким, цепким коготком.
А когда, с трудом затащив в помещение почти неподъемный брезент с Дорофеевым и Румыном, попытался было прикрыть дверь, лошадь никак не давала ему этого сделать. Просунув голову в дверной проем, то и дело испуганно прядала ушами и раздувала широкие ноздри. «Ну, куда же ты прешь, Манька?! – терпеливо увещевал ее Андрей. – Здесь же для тебя слишком низко, дуреха! Ну, никак ты здесь не устоишь... Ну, никак же, пойми!..»
Все-таки разодрал, располосовал на бинты свою нательную рубаху. Не было больше никаких сил слушать припадочный жуткий сип умирающего Дорофеева. Промыл натопленной на печке снеговой водой синюшный пробой на его гусиной дрожащей коже. А потом и выходное отверстие на спине, чуть пониже ключицы.
– Там... В левом... крайнем... пистоне разгрузки – промедол... – вымучил раненый через дикую боль. – Уколи... если... не жалко...
Андрей рванул зубами упаковку. Сделал укол по всем правилам, с трудом избавившись от искушения оставить воздух в шприце. И большое, сильное тело Дорофеева уже через минуту облегченно расправилось и погрузнело. И голос его опять затвердел, прекратил дрожать:
– Ждешь, когда каяться буду?.. Да ни хрена ты не угадал!..
Андрей ответил не сразу. Но все-таки ответил – как бы ему ни хотелось промолчать: