Так было
Шрифт:
Но вот, наконец, подписана последняя бумага. Начальник отдела ушел. Лещенко тяжело поднялся из-за стола, проверил, заперт ли сейф, и потянулся к лампе, чтобы ее задуть. Помешал стук в дверь. Военком недовольно сморщился. Выпрямился, раздраженно проворчал:
— Войдите. Да входи же!
Дверь медленно растворилась. Вошел светловолосый бледнолицый парень. Вглядевшись, военком узнал сына Шамова.
— Разрешите обратиться, — срывающимся голосом начал Вадим.
— Садись, — перебил его Лещенко и первым уселся на прежнее место.
Вадим снял шапку, осторожно присел на уголок стула. Его большие родниковой чистоты глаза встретились с глазами военкома.
Лещенко
— Что случилось?
— Я хочу попросить вас. Сегодня была комиссия. Меня признали негодным. Порок сердца. Чепуха это… — Вадим вскочил, загорячился. — Неправда. Совершенно здоров. Знаете, как я бегаю на лыжах? Первое место по школе. Каждое воскресенье пропадаю на охоте. Отмахаю в день километров сорок — и хоть бы хны.. Никаких одышек и разных там сердцебиений. Не верите? Честное слово… И боксом занимаюсь. Третий разряд. Понимаете? При чем же тут сердце? Он был с похмелья и придумал эту чушь… С моим сердцем…
— Роман Спиридонович — опытнейший врач. Двенадцать лет заведует здравотделом. Хороший диагност. Его даже в соседние районы приглашают на консилиумы. Так что…
— Пускай хороший, — горячо перебил Вадим. — Я его не принижаю. Но ведь и хорошие, и даже самые замечательные люди могут ошибаться. Пошлите меня на комиссию в Ишим или в Омск. Куда угодно! Это же ошибка. Ну как вы не поймете? Мне не нужен ваш белый билет. Я хочу быть артиллеристом, хочу воевать. Я написал заявление наркому. Прошусь добровольцем, а вы… — Вадим вскочил. — Не пошлете на перекомиссию, я тогда…
— Успокойся, — Лещенко протянул руку, коснулся плеча юноши. Серое лицо военкома порозовело, глаза прищурились в улыбке. — Ишь ты, какой торопыга. «Я сам с усам». Молодец. Садись. Садись, тебе говорю. Вот так. Сейчас я напишу бумагу — поедешь в Ишим. Тут рядом. Только без шуму, а то наш главный лекарь знаешь как разобидится…
— Да я прямо сейчас, на товарняке.
— Не горит. Поедешь утром.
Лещенко склонился над чистым бланком с военкоматским штампом, прижал палец к губам, потом единым духом, не отрывая пера, написал направление. Поставил на свою подпись печать. Подавая бумагу, сказал:
— Двигай, артиллерист. Желаю удачи. Заключение привезешь с собой.
Вадим сбежал с крыльца военкомата. Впервые после загадочного исчезновения матери он был по-настоящему весел. Радость распирала грудь. Он вышагивал, громко напевая:
Артиллеристы, точней прицел, Наводчик зорок, разведчик смел…Опомнился у калитки своего дома. Оборвал песню. Долго стоял, навалившись на жердь забора. Глубоко вздохнув, толкнул калитку.
В доме тишина. Но едва он засветил в кухне лампу и, придвинув кастрюлю с холодной картошкой, потянулся рукой за солонкой, послышались тяжелые шаги. Вошел отец. Вадим вскочил.
— Ты чего поднялся? Сиди, ешь. Я тоже посижу, покурю.
Сын нехотя сел, но к еде не притронулся. А отец, достав из кармана пижамы портсигар, закурил. Несколько раз пыхнул папироской, спокойно спросил:
— Ну как дела?
— Ничего. — Сын неопределенно пожал плечами.
— Комиссия была?
— Была… — Вадим не сдержался и посыпал: — Чепуха, а не комиссия. Наш райздрав с похмелья отыскал у меня порок сердца. Ты же знаешь, какое у меня сердце, а он — порок. Доверяют таким. Ему бы коновалом быть, а не райздравом.
— Они дали тебе документ о снятии с военного учета?
— Нет. Я сам не взял. Я… — Вадим снова вскочил.
— Что же ты?
— Ну, я… я пошел к военкому и взял направление в Ишим. На перекомиссию. Завтра поеду. Я уверен…
— Что, что?! — Шамов резко поднялся. — Ты даже не счел нужным посоветоваться со мной? Решается твоя судьба, а ты…
— Я… я был уверен, что ты поддержишь меня.
— Нет. — Отец с ожесточением затянулся, швырнул окурок в таз. — Нет, я не одобряю, больше того, я осуждаю твой поступок. Ты незаслуженно оскорбил прекрасного врача, взял под сомнение его заключение. Заруби себе на носу: ты никуда не поедешь. Дай сюда направление! Я сам верну его Лещенко.
Вадим не пошевелился. Отец и сын долго молча стояли друг против друга. Богдан Данилович был спокоен и холоден. Вадим походил на взъерошенного, готового к бою молодого петушка.
— Дай сюда направление и марш спать! Больше никаких лыж и боксов. Раз врачи говорят, что ты болен, надо лечиться.
— Ты не хочешь, чтобы я пошел в армию? Но ведь ты сам, сам говорил мне тогда: «Готовь себя к фронту морально и физически». Помнишь? А как до дела дошло, ты… ты… Пусть другие воюют, а мне папа выхлопочет белый билет. Так? Да? Если я хочу быть настоящим человеком?
Богдан Данилович даже слегка попятился. Но он был старый, опытный боец. Мгновение — и его лицо преобразилось, на нем появилось выражение горькой, незаслуженной обиды.
— Ты говоришь гадости. Тебе, видно, доставляет удовольствие оскорблять отца. — Глубоко вздохнул, будто всхлипнул. Привычным движением заложил руки за спину. — Я коммунист, партийный работник, и для меня всего дороже интересы Родины. Ради победы над фашизмом я готов пожертвовать всем, даже… даже тобой. — Снова тяжелый вздох. — Но есть объективные причины. Болезнь, например. Думаешь, я сидел бы здесь, ездил по колхозам, писал докладные? Чепуха. Я с радостью ушел бы на фронт. Сейчас. Сию минуту. И кем угодно. Лишь бы туда, на передний край, где решаются судьбы страны. — Выдержал небольшую паузу, безнадежно развел руками. — Увы. Фронту нужны здоровые. Больной там — лишняя обуза. И я смирился. Но в меру сил своих тоже кую победу. Будешь работать и ты. Садись на трактор, становись к станку. Я не хочу делать из тебя канцеляриста. — Богдан Данилович перевел дыхание. Сел, показав сыну на стул. — Что касается этого заключения, думаю, Роман Спиридонович прав. В детстве ты был хилым. Врачи находили врожденный порок сердца и пророчили тебе недолгую жизнь. Мы сделали все, чтобы поправить твое здоровье… — Он осекся: испугался, что сейчас Вадим подумает о матери. — В общем, удалось загнать болезнь вглубь. Загнать, но не выгнать. Потому-то Роман Спиридонович и обнаружил твой порок. В суровых условиях фронта ты сразу сдашь и станешь обузой для армии. Работая же в тылу, будешь ее достойным помощником. А ты, не разобравшись, оскорбил человека, бросил тень подозрения на его доброе имя. Эх ты, торопыга. — Он ласково погладил плечо сына.
Вадим опустил голову и принялся крутить пуговку на обшлаге рукава. Богдан Данилович решил, что сын смирился.
— Ладно, — примирительно сказал он. — Объяснились, и хорошо. Давай сюда направление. Тебе неудобно его возвращать. Я сам поговорю с военкомом.
— Не дам. — Вадим исподлобья глянул на отца. — Съезжу в Ишим, тогда будет видно. Если Роман Спиридонович окажется прав, извинюсь перед ним. А никакой сделки мне не надо.
— Хватит болтать! — закричал Шамов-старший. — Я не намерен выслушивать этот бред. Сейчас же положи на стол эту бумажку!