Так говорил Каганович
Шрифт:
Каганович вспоминает, как он выступал на митингах: — Я смотрю в зал и вижу какое-нибудь лицо. Смотрю — меня не понимают. Я тогда повторяю еще раз. Много приходилось бороться с меньшевиками, эсерами.
Спрашивает о современных журналах — какие из них меньшевистские, кадетские, эсеровские…
— Ленин четко это определял!
«Эх, вы!»
Спрашивает меня о семье. Я говорю, что сын учится в Институте стали и сплавов.
— Очень хороший
Я ночью как раз формулировал, — говорит Каганович, — обращаясь ко всяким правым: «Эх вы! Видали ли вы когда-нибудь сталь, видали ли вы когда-нибудь блюминг, знаете вы, что такое блюминг, который мы освоили на Ижорском заводе при Сталине, знаете ли вы, что такое прокатный стан, что такое мощные доменные и мартеновские печи? Этого вы ни черта не знаете!»
Только что поговорил по телефону с Л. М. Кагановичем. Он болеет. После инфаркта больше месяца был в больнице.
Ждет врачей.
— Почитаешь нашу прессу, — говорю ему, — и настроение падает.
— Ну, это напрасно, — отвечает он. — Настроению падать давать нельзя… Надо держать его. Спасибо, что позвонили. Я вам позвоню, как лучше станет.
К. Але? А, Феликс Иванович, здравствуйте!
Ч. Я вас поздравляю с днем Великой Победы как активного участника.
К. Я вас также поздравляю с большим, великим праздником Победы, который сегодня будут отмечать, но вероятно… Посмотрим, послушаем, как будут отмечать, но победа великая. Я считаю, что эта победа принесла все то, что мы сегодня можем разговаривать языком серьезным со всеми странами. Але? Я вот говорю, что если мы сегодня можем разговаривать как равный с равным, то только потому, что мы победили фашизм.
Ч. Выступал Гавел. Чехи говорят, что их освободили американцы, а не Советская Армия. Забыли, как Прага просила помощи.
К. Господи, Боже мой, это же известно, это же Эйзенхауэр признал.
Ч. Отмечают не в Праге, а в Пльзене, потому что Пльзень освободила американская армия.
К. Пильзень, Пильзень. Ну что ж, история, она свое возьмет.
Ч. Немцы в ФРГ сделали своим надпись на памятнике: «Побежденные непобедившими».
К. Ну, конечно, они будут гнуть свое. Но политику надо вести не наступательную сегодня.
Ч. Но и не сдаваться.
К. Сдаваться просто так нельзя, конечно.
Ч. Топчем свои святыни.
К. Потерять то, что завоевали, это, конечно, нельзя. Этого нельзя. Но вот то, что случилось на Красной площади, это, конечно, плохое дело, плохое дело, — вот, во время демонстрации.
Ч. Этого можно было ожидать.
К. Всякая всячина собралась. Ну что сделать? Это, конечно, плохо. Это расшатывает наш Союз. И то, что в Литве происходит, тоже очень плохое дело.
Ч. Безобразие просто.
К. Безобразие, да.
Ч. И сколько мы положили жизней… Хоннекера чуть не судили — а это узник фашистского концлагеря!
К. А сейчас его не судят?
Ч. Выяснилось, что он ни в чем не виноват.
К. Его освободили?
Ч. Освободили. В госпитале, в Советской зоне.
К. А Штоф?
Ч. Не знаю.
К. Это тоже видный такой, серьезный человек.
Ч. Их же фактически предали.
К. Да, да.
Не сдадимся
Ч. Германия, если она объединится, на какой основе? Если на империалистической основе, снова оттуда же начнется.
К. Именно, именно.
Ч. Она будет мирной, если будет социалистической.
К. А, к сожалению, в платформе записано, что социалистические страны — это негативное проявление истории. Это плохо записано.
Ч. Я там обратил внимание на то, что сейчас никакой класс не может осуществлять диктатуру. Есть диктатура буржуазии, а у нас нет диктатуры пролетариата. Значит, мы сдаемся на милость победителю?
К. Ну, не сдаемся, не сдадимся. Я думаю, наша страна все-таки покажет себя. Я думаю, что удержим знамя социализма. Здоровые силы у нас, так сказать, есть. И в партии.
Ч. Но их подрывают.
К. Конечно, подрывается, безусловно. Все-таки, так сказать, я верю в партию. Але? Я говорю, я верю в нашу партию. Значит, еще раз поздравляю вас с победой во главе со Сталиным!
Добились этой Победы. Как бы ни снижали ее уровень и значение, я думаю, что все-таки мы победим. Социализм и коммунизм победят. Я уверен в этом.
Был у JI. М. Кагановича. Приехал в 17.15, предварительно договорившись с Маей Лазаревной.
Когда звоню в дверь, она обычно интересуется: — Кто?
— А то знаете… — говорит она, когда я вхожу.
…Лазарь Моисеевич сидел на обычном месте у стены.
Только на сей раз ее затертость прикрывал кусок драпировочной ткани. Каганович на сей раз был в халате — серо-синем, с темным рисунком.
— Нормально, хорошо выглядите, — говорю ему.
— Вы молодо выглядите, вот так ничего вижу, совсем близко вижу. Молодо выглядите, — говорит он.
— Это быстро исправляется. Такой недостаток, который быстро проходит.
— Как жизнь? — спрашивает Каганович.
— Да ничего. Столько всякой ерунды пишут, что хочется узнать правду.
— Что там на свете делается, расскажите.
Каганович уже давно никуда не выходит из квартиры. Только окно открывает в комнате иногда.
— Надо гулять хоть немного, — говорю ему.
— Опасно, — отвечает Мая Лазаревна. — Журналисты сразу набросятся.