Так говорил Каганович
Шрифт:
Нас называли «мошенята», сыновья Мошки, Моисея.
Солдаты стояли в нашей деревне, городовые на конях, урядники, приставы.
Я крестьянам газеты читал, читал про Маркса. Их вызвали к приставу, они говорят ему: «У нас нэма керосину, газу нэма. А мы посыдым, побалакаем. Про политику мы нэ балакаем. А у их лампа есть. Вот мы до лампы и ходим». Их побили. Потом прислали батальон солдат, в нашей деревне разместили.
Нам передают: «Пойди скажи мошенятам, чтоб не боялись, я их не выдам». Был такой один. А соседям он говорил: «Хлопци у Мошки якись самократы (социал-демократы),
Отец работал на смоляном заводе возле деревни. Километрах в восьми от деревни был большой сосновый лес. Когда дед приехал в деревню, им обещали всем землю дать. А землю не дали. Песчаная земля. Он здоровый, высокий, как я. Пошел лесорубом. С двенадцати лет отдал отца на смоляной, дегтярный завод и учил. Отец всю жизнь там проработал, обгорел, больной очень был. Мать научилась кроить, шить, красить.
Очень религиозная была. Богомольная книжка у нее была, где все молитвы, а читать не умела. Читая, говорит свои слова. «Где Бог? Куда он смотрит? Честные люди погибают от нищеты, а жулики живут лучше нас! Что за Бог, где он?» Каждый раз она так говорила. И этим нас подвигала против богатых.
Была школа, но меня не принимали — не сын земледельца. Но учитель со мной занимался отдельно.
«Какой ты губернатор!»
Мать потом приезжала ко мне в Кремль, посмотрела: «Вы все тут безбожники!» — и уехала. Ей я достал квартиру в Киеве. В двадцать пятом году я приезжал в Киев, уже в ЦК работал.
Отец раньше умер — в двадцать третьем году. А в двадцать втором году я приехал из Туркестана в Киев — в форме. Расцеловался с отцом. «Кто ты теперь, какой начальник?» — спросил отец.
— Ну, вроде губернатора.
Он посмотрел на мои сапоги, гимнастерку, засмеялся: «Какой ты губернатор? Разве губернатор будет в таких сапогах ходить?»
До революции он говорил так: «Ничего у вас не выйдет! Ну, победите, возьмете власть, дадут тебе, может быть, должность городового. Больше ты ничего не получишь, потому что ты — еврей».
«Нет, — говорю, — это ты ошибаешься».
В период НЭПа мы жили в гостинице «Националь», в одной комнате, мы с женой и Мая. И племянник приехал. Есть бумажка: «Прошу выдать чаю и сахару, два куска хлеба, если есть». Напишу резолюцию: «Сахара нет, выдать осьмушку ландрина. Чаю нет». Жили так себе.
Я женился — ни отец, ни мать не знали. В двенадцатом году приехал к ним: «Вот моя жена!» Девятнадцать лет мне было. Один хороший парень был, говорит: «Я вас обвенчаю!» Я сшил костюм, парень зашел к попу, тот наложил резолюцию. Ну, отец не упрекал, пожелал нам счастья.
Вот я вам рассказал мое детство.
Если б я рассказал, как я учился во второй школе, после сельской школы!
Так и не рассказал…
Один из немногих дней нынешней осени, когда нет дождя. Прохладно, но все-таки более-менее солнечно.
Машина моя стоит, сломана, поехал на метро до Фрунзенской, и в 17.15 был у Кагановича — перед этим дважды звонил ему, договаривались о встрече.
Поднялся на лифте на шестой этаж. Каганович сидел за столом. За спиной — политическая карта мира, как у Молотова была на даче, потом мне досталась. По левую руку от него — телевизор, а на столе работал репродуктор.
Каганович сидел в домашнем темно-синем халате. За спиной, у карты — костыли.
— Как вы, Лазарь Моисеевич?
— Так, знаете… Более-менее… Живу, живу. Пока…
— Но выглядите хорошо, тьфу, тьфу.
— А вы как отдохнули?
— Хорошо.
— Где вы отдыхали?
— В Ялте.
— В самой Ялте. Какая санатория?
— В Литфонде.
— К дворцу ближе? В сторону чеховского домика или дворца Ливадии?
— Можно сказать, что в сторону Ливадии, но до дворца далеко.
— Я понимаю, что далеко. Я обычно жил в Алупке. Там завалы. Вы не видели их? Интересные такие… Сколько вы там отдыхали?
— Двадцать четыре дня.
— Вы давно приехали?
— Давно. Я еще ездил в Абакан.
— В Абакан? Сибирь…
— Сибирь, Хакасия. Вас там помнят. Рассказывают, как вы там порядок наводили на железнодорожном транспорте.
— Был, был. Был в гостях у хакасов.
— Я встретил поэта, который даже стихи писал по случаю вашего приезда.
— А здесь что нового? — спрашивает Каганович.
— Разваливаем страну. Вчера у нас был секретариат правления Союза писателей РСФСР, я выступил очень резко: «Никакой поддержки нынешнему руководству! Это предатели, они изменили делу социализма». Меня поддержали в целом, но сказали: «Выступи так на съезде!» Я сказал: «Выступлю». В декабре у нас будет съезд. Я выступлю.
— Серьезно?
Строй уже изменен
— Да. Я выступлю против. Какой может быть переход к рынку без изменения строя? Это любой экономист скажет — отношение к собственности.
— Он уже изменился, — говорит Каганович. — Социальный строй.
— Они меняют его.
— Уже изменен. Уже изменен, — настаивает Каганович. — Рыночная экономика — это псевдоним капиталистического строя. Псевдоним, иначе они должны дать объяснение, какая разница между рыночной экономикой капиталистической и экономикой нашей. Серьезный вопрос. Но они все-таки за социализм. Но объяснить должны.
— Пять лет продолжается обман. Ничего из обещанного не сделано, разваливается экономика, обострились национальные отношения. На три миллиарда не выполнила план промышленность за сентябрь. Но выступает наш президент и говорит, что все идет хорошо.
— То, что в Верховном Совете РСФСР происходит, это та же линия рыночной экономики, — говорит Каганович. — Я не пойму, кого называют правыми, кого левыми?
— При вас это было совсем другое. Левые — это полная демократия, как они говорят, Либерализация, социализм с гуманным лицом. И проговорились: то, что сейчас в Соединенных Штатах, это, оказывается, гуманный социализм! Напечатано в «Литературной России».