Так говорил Песталоцци
Шрифт:
Первое, что я увидел, был большой портрет перед входом. И я сразу понял, что попал по адресу. Ибо на портрете был изображен… я. В полный рост.
57. Тех лет душевной полноты
Автор картины появилась сразу.
Да, она стала полнее, но форм не потеряла, блеск глаз оставался тот же. И голос:
– Я торопилась. Думала, не успею к твоему приезду.
– Ты меня ждала?
– Живописцы так же болтливы, как и секретные агенты. Когда до меня дошло, что налоговый инспектор из Франции разыскивает меня по поводу мошенничества с продажей дома, которого у меня, кстати, никогда не было, я поняла. Кроме тебя, такая глупость не могла прийти в голову никому, и принялась читать местные газеты.
– Зачем?
– Искала, кого в последнее время убили. Ты ведь без покойников не можешь.
– Но…
– Не нашла. Значит, всё впереди.
– Но я…
– Когда неожиданно объявляется поклонник, который исчезал на десять лет, то…
Она на минуту задумалась, а потом пошло, как в былые годы:
– Американка решает, что он стал коммивояжером и пришел продавать новые пылесосы. Немка уверена, что он разбогател и решил отдать долг – сто пфеннигов, которые ему по ошибке дала ее покойная мать. Итальянка уверена, что это божественное провидение, и теперь она бросит своего мужа, уедет в Америку и там будет тосковать по своей матери, у которой оставит пятерых детей. А француженка просто спросит: «Что тебе от меня надо?»
– Мне надо решить одну проблему.
– Одну?
– Одну.
– Если ты не изменился, у тебя должны быть две проблемы. Сначала мы пойдем пообедаем, после обеда спокойно займемся второй проблемой, а потом ты мне изложишь первую.
Я еще раз осмотрел ее с головы до ног и решил, что такой распорядок дня меня устраивает. А она, не дав мне опомниться, продолжала:
– Здесь через два квартала есть кафе. Называется оно «Сташ Кафе». Ты его легко найдешь. Я должна закончить ведомость и через десять минут там буду.
Найду ли я «Сташ Кафе»!
Лет тридцать назад я случайно зашел туда. В центре зала висел огромный портрет Маяковского, а на стене плакат «Нигде кроме как Моссельпроме». Кафе оказалось польским, а кухня понятной. Там был «шницель веденский» и «шницель швабовый», один из телятины, другой из свинины. Оба прекрасно приготовлены, и оба с чудесным, как когда-то говорили в России, «сложным» гарниром. Когда я бывал в Монреале, я обязательно заглядывал в это кафе.
В кафе была одна уникальная странность: туалеты. Чтобы туда попасть, надо было выйти из зала через малоприметную дверку за баром, подняться по лестнице, затем спуститься еще по одной лестнице. На дверях туалетов висели рисунки, по которым трудно было догадаться, какой из них для дам, какой для мужчин. В первый раз я ошибся и, влетев в дамский туалет, попал на двух дам, одна стояла у умывальника, другая сидела на диване.
– Мы вам всегда рады, – холодно приветствовала меня дама на диване.
После чего я стал извиняться и говорить:
– Я пойду.
– Заходите еще, – с такой же холодной приветливостью напутствовала меня дама у умывальника.
И вот снова «Сташ кафе».
Тот же Маяковский. То же меню.
Кики не заставила себя ждать.
Я давно заметил, что если после долгих лет отсутствия встречаешь женщину, с которой у тебя были, скажем так, близкие отношения и которую ты не прочь рассмотреть с точки зрения продолжения этих отношений, то возраста ее не замечаешь. Не замечаешь ни пополневшей талии, ни спрятанных под макияжем морщин, видишь ее только такой, какой она была тогда. «Так весь обвеян дуновеньем тех лет душевной полноты…»
Кики, конечно, Тютчева не читала, но поняла мой взгляд правильно.
– Когда американка ловит такой взгляд, она думает: «Боюсь, у него дурные мысли в отношении меня». Немка говорит себе: «Изнасиловать себя не дам. Но, если будет настаивать, уступлю». Итальянка клянется мадонной, что никогда не изменит Антонио, которого очень любит, ну, а если изменит, то в последний раз.
– А француженка?
– А француженка спросит: «Дотерпишь до кровати или прямо здесь?»
– Прямо здесь, – быстро ответил я.
– Похвально, – оценила мою решимость Кики. – Похвально.
Я вспомнил про диван в дамской комнате.
– Если, конечно, не убрали диван в дамской комнате…
– А, ты и про диван знаешь!
– Знаю.
– Будем рассматривать диван в качестве запасного аэродрома. А раз уж ты знаток этого кафе, подскажи, что надо заказывать.
Я ткнул пальцем на Sznycel wiedenski.
– А! Escalope de veau pan'ee. Знаю.
Незаметно подошедшая официантка стояла рядом.
– Prosze przynie's'c, pani, sznycel wiedenski. – гордо произнес я почти по-польски.
– Escalope de veau pan'ee, s'il vous pla^it, – распорядилась Кики и, повернувшись ко мне, добавила: – А ты будешь есть то, что произнести невозможно. И учти, здесь надо говорить только по-французски, а то примут за англофона.
– Но я вообще-то по-польски… – начал оправдываться я.
– Здесь всё, что не по-французски, всё по-английски.
Я хотел заказать бутылку красного.
– Красное здесь отвратительное. Впрочем, и белое тоже.
– Что скажет американка, если ей принесут плохое вино, – начал было я, но, настоящая дочь Франции, Кики к вину относилась серьезно:
– Все скажут, что плохое вино – это плохое вино.
Принесли шницели. К моему удивлению, мой sznycel wiedenski отличался от кикиного escalope de veau, у меня в гарнире была мелко наструганная свекла, у Кики свеклы не было.
– Не любишь свеклу? – спросил я.
– Темно-бордовое пятно портит цветовую композицию на тарелке.
Я решил, что начну излагать свою просьбу за кофе. Но от кофе Кики отказалась:
– Кофе будем пить в другом месте. И не забудь про свою привычку платить за дам в ресторане. Только, пожалуйста, не оставляй больших чаевых. Я здесь бываю часто и не хочу, чтобы меня принимали за даму, у которой поклонник – идиот.
Я отплатил счет:
– Теперь куда?
– Идем, – и повела меня к знакомой мне дверце в углу зала.
«Неужели все-таки диван», – подумал я.
Мы поднялись по известной мне лестнице. Потом, теперь уже по лестнице мне неизвестной, спустились на три этажа, и, поблуждав по узкому коридору, уткнулись в дверь. Кики вынула ключ, открыла дверь:
– Входи.
Я оказался в комнате, которая, скорее всего, использовалась как фотостудия. В центре стояла тумбочка с прожектором, три стены были покрашены в темно-серый цвет, на четвертой размещалось панно с видом Монреаля. В одном углу – шкаф и маленькая кухня, в другом – диван.