Такая как есть (Запах женщины)
Шрифт:
Алекс снова кивнула. И Макс открыл дверь.
Комнату освещал один-единственный светильник, расположенный прямо над кроватью. Свет падал на неподвижную фигуру, от которой тянулись многочисленные провода к разного рода аппаратам: они сипели, посапывали, равномерно и, казалось, тяжело вздыхали от бессмысленной и бесконечной работы. Фигура, сидевшая у кровати, даже не шевельнулась. Алекс вошла внутрь и остановилась. Она уже знала, что скажет матери.
Но Ева по-прежнему сидела неподвижно. И напряжение, стоявшее в комнате, ощущалось физически. Алекс не могла видеть, но знала, что взгляд Евы устремлен на восковое лицо сына, словно силой своего желания она надеялась вернуть его к жизни. Только вздохи и потрескивание
Алекс прочистила горло, но это ей не помогло, комок так и остался на месте, мешая ей говорить. Она глубоко вздохнула и попыталась выговорить слово, которого никогда в своей жизни не произносила.
– Мама.
Ответа не последовало.
Алекс попыталась снова, но теперь уже более твердо:
– Мама, это я, Алекс.
Женщина у кровати выпрямилась с трудом, словно все ее тело было сковано холодом, затем Ева с таким же трудом повернула голову. И Алекс, наконец, увидела ее лицо.
Впервые в жизни эта королева красоты, эта обаятельнейшая хозяйка, деловая женщина, холодная и расчетливая владелица могущественной империи красоты предстала перед ней без маски. Это была настоящая Ева Черни. Полностью парализованная болью. И это ошеломило Алекс.
Никогда она не видела свою мать в таком виде. Ева всегда появлялась изысканно одетой, свежей – каждая деталь туалета тщательно продумана и рассчитана на то, чтобы произвести нужное впечатление. Прическа – волосок к волоску, краски на лице ровно столько, сколько необходимо, чтобы подчеркнуть достоинства и в то же время не отвлекать внимания от главного. Возраста ее нельзя было определить – результат нескольких пластических операций, проделанных еще тогда, когда в этом не было никакой необходимости. Теперь перед Алекс стояла женщина, сломленная не только временем, но и скорбью. Старая женщина. Алекс потеряла дар речи от пережитого шока.
– Алекс? – голос Евы был тоже неожиданно хриплым, сухим из-за долгих часов молчания и слез. Но она произнесла имя дочери не только недоверчиво, но и – как потом осознала Алекс – с какой-то неясной надеждой.
– Алекс? – повторила она опять.
Интонация была настолько далека от того, что ожидала услышать Алекс, что подействовала на нее, как спусковое устройство, заставившее заново пережить трагедию. То же самое произошло и с Евой. Она закрыла лицо ладонями и разразилась горькими слезами.
Комок из горла перекатился в самое сердце и расплавился от жара сочувствия, вспыхнувшего в Алекс. Но все-таки тонкая ледяная корка недоверия все еще удерживала ее на месте. Ева всегда была необыкновенной актрисой, и свой гениальный дар она использовала для того, чтобы подчинить себе других. «Вспомни те ночи, которые проводила в слезах! – напомнила себе Алекс. – Разве они трогали ее? Как я молилась, чтобы она убрала преграды из восхитительных кружев своего платья, купленного за пятьдесят тысяч долларов!»
Но тут Алекс вдруг поняла, что мать не просто плачет. Она повторяла одно и то же слово. И в голосе Евы опять же слышалась столь непривычная уху Алекс мольба, что она снова забыла о доводах рассудка.
– Прости… прости… меня…
Смесь недоверия, сомнения и надежды вспыхнула в сердце Алекс, и ледяная корочка растаяла.
Мать схватилась за спинку стула – с невидящими от слез глазами, но все с тем же выражением мольбы на лице, – и рухнула на колени. Сделав короткий шажок вперед по направлению к онемевшей дочери, она снова проговорила прерывисто:
– Прости… пожалуйста… прости меня… умоляю тебя… прости!
И распростерлась на полу, как брошенная кем-то старая одежда.
2
Венгрия, 1932–1956
При крещении она получила имя – Анна Фаркас. Местом ее рождения была Венгрия, местечко под названием Пушта, представлявшее
В Гьор Анну взяли вместе с другими ее сестрами и братьями на свадьбу двоюродной сестры, которая выходила замуж за железнодорожного рабочего, – явление довольно необычное, поскольку жители Пушты предпочитали выходить только за своих. Анну поездка привела одновременно и в ужас, и в восхищение. До этого момента она видела только бесконечные пространства полей. А тут на нее сразу обрушился шум города, воображение поразили необычные здания и сами жители этих домов. Все это было откровением. Но поход в кино – вот что перевернуло ее жизнь. Мюзикл, который она увидела, открыл перед ней мир, похожий на сновидение. Мир, где красивые женщины были одеты в изысканные наряды, а элегантные мужчины в белоснежные рубашки и черные фраки, ездили в огромных шикарных автомобилях, и все они жили в роскошных домах, танцевали под красивую музыку и ели какую-то необыкновенную еду. Очарованная фильмом, Анна не могла оторвать глаз от экрана, и шестое чувство подсказало ей, что каким-то непонятным, непостижимым образом, рано или поздно, но она непременно войдет в этот мир. Эта мысль совершенно поглотила все остальные чувства: ничто другое ее уже не занимало и не волновало. И все, что теперь она ни делала, было направлено на исполнение мечты. Именно по этой причине она постоянно слонялась возле замка, всматриваясь в залитые светом окна, в которых время от времени – как на экране – появлялись черные силуэты мужчин и женщин. В какое бы время ни двигалась вереница машин, направляющихся из замка в Будапешт, она была тут как тут. И наблюдала за процессией, спрятавшись за деревом или сидя на ветке. Она смотрела во все глаза, слушала, запоминала.
Чуть позже ее мать, на которой в Пуште лежали обязанности акушерки, пригласили помочь племяннице, которая находилась уже в положении. Анна уговорила мать взять ее с собой, обещая помогать во всем, выполнять любые поручения, делать, что ни попросят, пока они будут в городе. Она была самой младшей в семье – самой хорошенькой, всем понравилась в первое посещение, поэтому мать согласилась взять ее с собой. Когда дядя, приходящийся новорожденному дедушкой, назвав ее хорошей девочкой, спросил, чего бы ей хотелось больше всего в мире, Анна, не задумываясь, выпалила:
– Пойти в кино.
Он засмеялся и ответил, что она может пойти вместе со своими старшими кузинами. Она и в этот раз выбрала мюзикл, с Джинджер и Фредом. И снова голова ее пошла кругом от счастья и восторга.
Вернувшись в дом, к той жизни, которая теперь была для нее невыносимой, она легла в постель вместе с двумя сестрами и стала прокручивать в памяти каждую сцену, каждую песенку, каждое движение в танце и снова повторила про себя клятву – во что бы то ни стало она будет жить в таком же мире. Мире, где нет нудной тяжелой работы, где нет бедности и зависимости, которые теперь вызывали у нее ненависть и отвращение. Непривлекательная работа начала тяготить ее. А вскоре грянула война. С приходом русских ничего не изменилось. Не изменилось в ту сторону, о которой мечтала Анна. Ее сестры и братья безропотно принимали свой жребий. Анна не могла смириться, считая себя не такой, как они. И не случайно. У нее и в самом деле не было ничего общего не только с сестрами и братьями, но и с родителями.