Такая работа
Шрифт:
На стенах фойе висели портреты артистов. Вера знала некоторых лично — они были клиентами ателье, где она работала. От яркой, нарядной одежды, красного плюша кресел и портьер, от специфического сладкого запаха духов, пудры, от всей этой праздничной, веселой суеты Вере стало легко и весело. Егоров показал ей худенькую девушку, доярку, депутата Верховного Совета, начальника секретариата управления — красивого, рослого мужчину с головой и шеей чемпиона Европы по боксу в тяжелом весе Андрея Абрамова. На втором этаже они увидели председателя облсуда с женой. Они ели мороженое в вафельных стаканчиках.
— Подожди минуту, — сказал Егоров, — я за мороженым
— Скоро начало, — крикнула Вера ему вслед и оглянулась: не громко ли?
Трое мужчин, стоявших у окна, внимательно смотрели вслед Сергею и о чем-то тихо разговаривали. Затем они стали пристально смотреть на нее.
Начало спектакля задерживалось. Подошел Сергей с мороженым.
— Как ты быстро, — Вера повернулась к нему и снова увидела у окна тех троих. Они смотрели в их сторону.
— Сергей, — сказала она тихо, — сзади тебя стоят трое и все время смотрят на нас. Только ты сразу не оборачивайся — неприлично. Я, будто невзначай, повернусь к ним спиной, а ты окажешься лицом… Ведь у вас так делается?
Егоров улыбнулся:
— Я с тобой, по-моему, никогда об этом не говорил…
Она тоже улыбнулась, отступила назад и немного в сторону. Егоров увидел у окна Скурякова и двух высоких молодых лейтенантов в зеленой форме. Они спокойно и, как ему показалось, даже торжественно приближались к нему.
— Что с тобой? — удивилась Вера.
На лбу у него выступили крупные капли пота: те прошли почти рядом с ним и свернули в бельэтаж.
— Ничего, — сказал Егоров, — мороженое невкусное.
Наконец, зазвенел третий звонок.
Действие пьесы происходило в Румынии в годы войны.
Егоров слушал невнимательно. У него не выходили из головы те два высоких молодых офицера. Если Скуряков получил санкцию на арест, он наверняка поручит это молодым ребятам, прибывшим из школы, которые не знают ни его, ни Ратанова. Они могут подойти в антракте или после спектакля, а могут и просто вызвать на минуточку из ложи… Скуряков человек бывалый…
Героиня — разведчица танцевала на столе, неумело выбрасывая в сторону зрителей ноги, затянутые в слишком узкие галифе. Милиции всегда почему-то предлагают спектакли о милиции или о разведке. Считают, что им это понятнее и интереснее.
Егоров увидел внизу Тамулиса — он опоздал и теперь внимательно, не отрываясь, смотрел на сцену, изредка спрашивая о чем-то у соседа. Он, видимо, воспринимал ситуацию на сцене всерьез и напряженно ждал, как развернутся события.
«Интересно, как он там один управляется, — подумал Егоров, — если все будет хорошо, нужно завтра позвать их с Германом к обеду… Вера грибы приготовит…»
После антракта события на сцене достигли апогея: на званом ужине, под аккомпанемент цыганских песен русский певец-белоэмигрант при всех заявил нашему разведчику, что он не тот, за кого выдает себя. Раздались выстрелы, затемнение, топот ног по сцене. Разведчику удалось бежать. Началась длинная любовная сцена.
Внезапно Егоров услышал торопливые шаги в коридоре: дверь ложи была приоткрыта. Вот скрипнула дверь в соседней ложе, и Егоров услышал, как кто-то негромко произнес его фамилию. Он встал и, не глядя на Веру, только тронув ее руку, стал пробираться к выходу. Сейчас это касалось лично его. Он хотел выйти из ложи сам. Но не успел. В дверях возникла темная фигура. Прикрыв дверь, вошедший громким шепотом спросил:
— Майор Егоров не здесь?
— Тише! Самим неинтересно, так другим не мешайте!
— Егоров! — раздалось чуть громче.
Он узнал Тамулиса.
— Здесь!
— Слышал? —
— Что? Говори быстрее! — Теперь Егорову не хотелось далеко уходить от ложи.
— Слышал песню, которую цыгане пели в первом акте? — возбужденно и радостно, не отпуская его руки и заглядывая в лицо, спрашивал Тамулис.
К ним уже спешила билетерша.
— Граждане!
— Что же случилось?
— «Герав дурэдыр» — слова из того письма, что у Варнавина! Они же цыганские… И не «постюмо», а «костюмо»! Костюмы! Я бегал за кулисы… Второй — цыган! И сапоги… А в аптекоуправлении был один цыган — Николаев, вот у меня адрес! Оформился, полдня поработал, и скрылся…
В зале раздались аплодисменты и снова стало тихо.
— Поехали! Найди кого-нибудь! А я Веру возьму — может понадобиться…
От этой бессвязной речи Егорову стало жарко. Алька побежал к лестнице, остановился.
— А с машиной как?
— Возьмем у театра… Чью-нибудь…
— «Герав дурэдыр»!
В зале снова раздались аплодисменты.
9
Сам Ратанов в театр не пошел. Он понимал, что его отсутствие будет замечено и соответствующим образом истолковано, и все же не мог найти в себе силы, чтобы прогуливаться по фойе, улыбаться кому-то, с кем-то шутить и делать вид, что на душе у него легко и спокойно. Когда коридоры горотдела опустели, Ратанов по привычке подергал крышку сейфа, накрыл шторой план города и вышел на улицу.
Он сразу же свернул в переулок, потом в другой. Бессознательно обходя центральные улицы, побрел к реке.
Ратанов шел мимо выросших буквально у него на глазах новеньких четырехэтажных корпусов — целого города с прямыми, как стрелы, улицами, с детскими площадками, аккуратными балкончиками, окрашенными в яркие цвета. Над крышами домов виднелась длинная, до самого горизонта, белоснежная полоса, вычерченная дымком самолета. Багровые лучи заката высвечивали окна.
Там, за этими окнами, жили люди. Разные люди, старые и молодые, веселые и скучные, счастливые и несчастливые. И каждый дом, каждый балкон, каждое окно имели свою историю и свою судьбу, неотделимую от истории и судьбы людей. Ратанов испытывал острый, не проходивший с прожитыми годами интерес к людям. Когда-то, еще будучи студентом, он любил составлять мысленные характеристики людей, с которыми ему приходилось встречаться. И часто ошибался. Но постигавшие его еще в ту пору разочарования, а потом годы работы в милиции, работы, связанной больше с тяжелым и плохим в людях, чем с хорошим и светлым, не только не убили в нем этот интерес, а напротив, обострили до крайности.
Он не уставал удивляться сложности человеческих судеб и характеров, и становясь все определеннее, все тверже в своей ненависти к подлости, лжи, фальши, он с еще большей благодарностью воспринимал благородство и верность друзей, самоотверженность и выдержку товарищей по работе, ту большую чистоту и щедрость душ, которую он ежедневно замечал у самых разных людей — и хорошо знакомых, и случайно, на краткий миг встреченных.
И сейчас, в тяжелую для себя минуту, глядя в окна новых, благоустроенных домов, Ратанов не то чтобы не думал о себе, — нет, он думал — думал с чувством горькой обиды на несправедливость, — но эти думы о себе, о своей обиде были тесно связаны с мыслями о том, что именно ему, Ратанову, нельзя уходить с работы, которой нужны и его интерес к людям, и накопленный им опыт.