Такая разная Блу
Шрифт:
Он обнимал руками какой-то инструмент. Я не знала его названия. Он был намного больше скрипки, настолько больше, что стоял на полу, а Уилсон сидел позади него. И музыка, которую он играл, отнюдь не была тревожной. Наоборот, она была чертовски хороша. Она была резкой, но в то же время, сладкой. Экспрессивной, но простой. Уилсон сидел с закрытыми глазами, склонив голову так, будто молился во время игры. Рукава его рубашки были закатаны, а тело двигалось вслед за смычком, как при фехтовании. Я вспомнила Мэнни. О том, что он говорил о руках Уилсона. Я смотрела на игру мускулов под гладкой кожей
Мне хотелось обнаружить свое присутствие, чтобы напугать его. Мне хотелось рассмеяться или отпустить шутку в его адрес, или сказать что-нибудь едкое, как я обычно делала. Мне хотелось возненавидеть его за то, что он так прекрасен и за то, что я такой никогда не стану.
Но я не пошевелилась, не обронила ни слова. Просто слушала. Долго ли — не знаю сама. И чем больше я слушала, тем отчетливее свербело в груди от ранее незнакомого мне чувства. Казалось, будто это сердце расширяется от эмоций, и я непроизвольно потянула к груди руки, словно могла таким образом прекратить это.
Но с каждой новой нотой чувство становилось все больше. Но это не было страданием или болью. Это не было отчаянием или раскаянием. Больше всего оно было похоже на… благодарность. Или любовь… Но я тут же отвергла зародившиеся в сознании мысли. Благодарность? За что? За жизнь, которая никогда не была справедливой? За столь редкие моменты счастья? За удовольствие, повлекшее за собой чувство вины и ненависти?
Я закрыла глаза, пытаясь сопротивляться потоку эмоций, но мое изголодавшееся сердце вбирало в себя все больше и больше. Чувства разлились по всему моему телу, согревая и исцеляя. Вина и ненависть отступили, уступая место великой благодарности за то, что я была жива, могла чувствовать и слышать эту музыку. Меня переполняла невообразимая радость, которую я никогда прежде не чувствовала.
Я сползла вниз по стене пока не оказалась сидящей на холодном полу. Уткнувшись лбом в колени, я позволила мелодии развязать узлы на моей душе и даровать мне, пусть даже на мгновение, свободу от того бремени, что я влачила на себе, бренча грязными тяжелыми цепями.
Что, если это возможность навсегда избавиться от него? Что, если я смогу измениться? Что, если жизнь может быть другой? Что, если я смогу стать кем-то? У меня появилась крохотная надежда. В этой музыке было нечто, сулящее возможности и вдыхающее жизнь в самую сокровенную мечту. А Уилсон продолжал играть, даже не догадываясь об искрах, что зажглись в моей душе.
Внезапно мелодия изменилась, и Уилсон заиграл что-то очень знакомое. Я не знала слов, но помнила, что песня была про благодать. И тут слова сами пришли ко мне, словно кто-то нашептывал их мне на ухо: «Божья благодать! Как сладок звук, что спас несчастных, таких же, как я…»
Я не знала, что это была за благодать, но, похоже, звучала она как музыка. Может быть, именно ее я сейчас ощущала? Как сладок звук. И он действительно был сладок до невозможности. Как сладок звук, что спас несчастных, таких же, как я. Может ли слово «несчастный» обозначать суку? Или шлюху? Моя жизнь не была наполнена духовностью, чтобы спасать ее. И любовью к кому бы то ни было тоже.
Мой разум тут же отверг эту идею. Благодать не спасет меня. Но где-то в маленьком уголке моего сердца, освещенным музыкой, родилась надежда на то, что это возможно. Я вдруг поверила, что это возможно.
— Господь? — произнесла я имя, которое никогда раньше не упоминала, за исключением богохульства. Но ведь когда-то я воспевала его имя. И теперь вновь, ощутила этот вкус. — Господь?
Я ждала, и музыка вела меня вперед.
— Господь, у меня уродливая душа. Но я не виновата. Ты знаешь, что не виновата. Я готова взять на себя часть ответственности, но и ты тоже причастен к этому. Меня никто не оберегал, никто обо мне не заботился, никто не пришел мне на помощь. — Я сглотнула, чувствуя, как к горлу подкатывает комок боли, который я так долго не замечала. — И теперь я спрашиваю тебя, Господи: можешь ли ты искоренить это уродство?
Что-то сломалось внутри меня, и я застонала не в силах сдерживаться. Стыд захлестнул меня, разливаясь по телу волнами отчаяния. Я в отчаянии вновь обратилась к Богу:
— Господь, если ты любишь меня… искорени его. Пожалуйста. Искорени это уродство. Я больше не хочу чувствовать его внутри себя. — Обхватив голову руками, я позволила потоку чувств поглотить меня. Никогда в жизни я не рыдала так, как сегодня. Я боялась, что стоит мне разрушить плотину, и я утону в слезах. Но не утонула. Наоборот, я чувствовала, как слезы очищают и возвышают меня. В сердце затеплилась надежда. А с надеждой пришло и спокойствие. Оно усмирило поток, утихомирило шторм и успокоило.
Свет разлился надо мной, освещая лучами коридор. Я резко вскочила, схватила сумку и повернулась спиной к человеку, появившемуся передо мной.
— Блу? — в голосе Уилсона прозвучало сомнение, если не сказать неверие. Что ж, во всяком случае он больше не называл меня «мисс Ичхоук».
— Что ты здесь делаешь?
Я все еще стояла к нему спиной, пытаясь стереть с лица причину того, что мешало мне повернуться. Я наскоро вытерла его, надеясь, что оно не выдаст моих чувств. Я продолжала стоять отвернувшись, когда он приблизился.
— В моей машине сел аккумулятор. Она стоит на парковке. Я увидела, что ваша машина здесь и хотела узнать, не поможете ли вы мне? — Я старалась говорить мягко, настойчиво избегая зрительного контакта. Чтобы не сорваться, я приковала взгляд к полу.
— Ты в порядке? — вежливо осведомился он.
— Да, — ответила я. И это действительно было так. Каким-то невероятным образом.
Неожиданно перед моим носом возник небольшой белый кусок ткани.
— Платок? Вам что, восемьдесят пять?
— Мне двадцать два, как ты знаешь. Просто я рос в очень правильной и слегка старомодной семье. Женщина, которая воспитывала меня, всегда носила с собой платок. Уверен, сейчас ты рада, что она научила меня этому?
Да, я была рада. Но совершенно не собиралась показывать это. Я промокнула атласной тканью глаза и щеки. Платок пах божественно… сосной, лавандой и мылом, и этот аромат предавал ему некую интимность. Я попыталась найти тему для разговора.
— Это та же женщина, что назвала вас Дарси?