Таких щадить нельзя (Худ. С. Марфин)
Шрифт:
Сидя в арестном помещении при раймилиции, трое дружков условились, что им говорить на допросах. Все дело брал на себя Сивоконь, выгораживая Рябого и Запрометова, а эти двое обязались содействовать его побегу. И не только содействовать. Две трети выручки за краденых баранов отдавалось Сивоконю, чтобы он мог без нужды устроиться на новом месте.
Но неожиданно все изменилось. Приехавший из города лейтенант увез Сивоконя из «Счастливого». Сивоконь понимал, чем это могло грозить. Видимо, вскрылось еще какое- то его преступление, которым счел необходимым заняться уголовный розыск. Но какое? Неужели это?! Сивоконь даже оглянулся, словно испугался, что стоящий за спиной
— Сиди! Что вертишься! — раздался позади негромкий окрик конвоира.
«А что если попробовать сорваться? — мелькнуло в голове Сивоконя. — Если неожиданно выбежать в коридор, то, пожалуй, можно проскочить к воротам, пока растерявшиеся милиционеры начнут действовать. Да и не так уж много их в это ночное время может оказаться в коридоре. Когда вели сюда, ни один не попался. Добраться бы только до ворот, а там…» Сивоконь прикидывал в уме, сколько у него шансов на удачный побег. Главное — уничтожить конвоира и забрать его пистолет. Удастся ли это? Сивоконь припомнил, что через двор его вели двое, но перед дверью кабинета один из них, сказав напарнику «смотри в оба», ушел. А ушел ли? Может, сидит в первой комнате перед дверью. В кабинет с ним вошел невысокий худощавый паренек, лет двадцати двух — двадцати трех. С таким можно легко справиться, если бы не пистолет… Успеет ли конвоир выстрелить, если он сейчас кинется на него? Сивоконь осторожно, почти не поворачивая головы, попытался покоситься назад, но конвоир наблюдал зорко:
— Не крутись! Не пройдет номер! — услышал Сивоконь спокойный, насмешливый голос.
— Я и не кручусь, — угрюмо проворчал Сивоконь и, помолчав, добавил: — и о номерах никаких не думаю.
— Вот-вот, — с прежней усмешкой ответил конвоир, — сидя себе и посапывай в две дырочки.
И от спокойного голоса конвоира, человека, которого, будь он не вооружен, Сивоконь мог бы убить одним ударом кулака, на душе арестованного стало холодно. «Нет, тут не баранами пахнет, — тоскливо подумал Сивоконь. — Лягавые другое накололи. Неужели?..»
С шумом открылась дверь, и в комнату вошел полковник Голубкин в сером штатском костюме.
Сев за свой стол, он оглядел Сивоконя внимательным взглядом: «Мрачная личность. Силен, как бык, вернее, как горилла, и как горилла, ограничен и жесток».
Несколько мгновений офицер и бандит внимательно смотрели друг на друга. Сивоконь исподлобья, настороженно, Голубкин открыто, изучающе. В комнате было тихо.
— Вы, товарищ, подождите там, за дверью, в приемной, — приказал полковник Голубкин конвоиру. Тот, негромко ступая, вышел. Сивоконь, не оборачиваясь, чутко прислушался: «Не иначе, он за дверью и будет сидеть с обнаженным оружием, готовый в любую минуту вскочить в кабинет и стрелять». «Да, тут не баранами пахнет, — подумал Сивоконь. — Держат, как крупного уркагана, на мушке».
После ухода конвоира прошло больше минуты, а Иван Федорович еще не начинал допроса. И даже больше. Он не достал бланк протокола допроса. На столе, покрытом листом толстого стекла, не было ни одной бумажки. Голубкин просто рассматривал Сивоконя открытым и, пожалуй, даже сочувствующим взглядом.
Сивоконю стало не по себе. Если бы этот моложавый, но уже сильно поседевший человек начал кричать на него, даже ударил бы, Сивоконь воспринял бы это, как должное. Ему было бы все понятно. Он тоже мог бы кричать, ругаться, огрызаться, по-волчьи, до последней степени измотать себя и в конце концов бросить в лицо не менее измотанному противнику яростное: «Хоть расстреляй, сволочь, ничего не скажу!»
— Ответьте мне, Иван Иванович, на один вопрос, — вдруг самым спокойным тоном, словно разговор шел об обычном личном деле, заговорил Голубкин. Сивоконю показалось, что он ослышался. Крупный начальник из уголовки — а об этом Сивоконь догадался по обстановке кабинета — назвал его не по кличке и даже не по фамилии, а по имени, данному Сивоконю при рождении. Сам Сивоконь уже стал забывать это свое настоящее имя. — Только прошу вас, ответьте откровенно, — продолжал Голубкин, — почему вы, вместо того чтобы доставлять себе и людям радость, нарочно ломаете себе жизнь?
«С морали начинает, — сразу определил Сивоконь, — жалостными разговорами купить хочет».
Он шмыгнул носом и мрачно уставился на Голубкина маленькими злыми глазками. Упершись длинными, мосластыми руками в колени, он приготовился слушать долгую и нудную нотацию, с которой, по мнению Сивоконя, привык начинать допросы этот начальник.
Сейчас он начинает говорить, что такой сильный человек, как Сивоконь, мог бы работать на любом производстве, зарабатывать большие деньги и жить припеваючи. Сивоконь уж много раз слышал такие рассуждения. Один раз он даже вступил по этому вопросу в разговоры со следователем, ведшим допрос, доказав ему, что деньги, из-за которых он должен трудиться целый месяц на производстве, можно легко заработать за одну удачную ночь и после этого действительно жить припеваючи. Следователь терпеливо выслушал доводы Сивоконя и весьма скрупулезно записал их в протокол. А потом, на суде, прокурор, козыряя этим местом протокола, наголову разбил защитника, и суд, по выражению Сивоконя, «припаял лишний пяток сроку».
Но Голубкин, не обратив внимания на впечатление, произведенное его словами на Сивоконя, продолжал:
— Ведь если люди, презирающие вас, люди знающие, что вы бандит, что справедливее всего вас было бы расстрелять, и вот эти люди заслушиваются вашими песнями, целые ночи просиживают с вами за бутылкой водки, чтобы послушать, как вы поете, значит, у вас действительно талант, способный покорять людей. А что вы с ним делаете?
Сивоконь почернел. В его маленьких кабаньих глазках мелькнула растерянность. Он не ожидал удара с этой стороны, со стороны, которая, казалось бы, никак не могла интересовать следователей из уголовки.
— Я вас, Иван Иванович, спрашиваю не в порядке допроса, не как начальник уголовного розыска, а просто как человек, любящий пение, музыку. Зачем вы губите свой талант?
— Был у меня талант, — криво усмехнулся Сивоконь, и его тяжелый, как задник стоптанного сапога, подбородок вдруг мелко задрожал.
— Почему «был»? Ведь сейчас вы, можно сказать, в самом…
— Эх, ничего ты не понимаешь, начальник, — грубо перебил Голубкина Сивоконь. — Вот послушай… Можно?
— Конечно, можно.
Сивоконь встал и отошел за спинку стула. Неуклюжий, сутулый, он стоял сколько мог прямо на своих кривых в виде буквы «О» ногах, крепко, почти судорожно охватив спинку стула короткими, цепкими пальцами с траурными полосками грязи под ногтями. Его маленькие, сейчас ставшие осмысленными и строгими, глаза, были устремлены в угол выше головы сидевшего за столом Голубкина.
Неожиданно, почти неуместно в напряженной тишине кабинета, прозвучал негромкий, но чистый, как звон горного ручья, голос. Начавшись высоким тоскующим звуком, он постепенно креп, переходя в призыв и страстную мольбу, исторгнутую из самой глубины тоскующего человеческого сердца. И вдруг без перерыва на одном выдохе, Сивоконь перешел от этой песни без слов, к песне, слова которой говорили о том, что было высказано в первом, идущем от сердца звуке. Сивоконь запел арию Ионтека.