Такое короткое лето
Шрифт:
— Кому она нужна, эта земля, — не очень уверенно сказал Евдоким. — Хлеб на ней сеять нельзя, вода заливает. А покосов и возле деревни сколь хошь.
— Все это так, — Спиридон почесал макушку. — А получается, что на коллективной земле единоличник живет. Сейчас ведь знаешь как на единоличников смотрят?
Он посмотрел на Евдокима таким страдальческим взглядом, что тот невольно отвел глаза в сторону. Расспрашивать, кто и почему так смотрит на единоличника, не имело смысла. Евдоким зачерпнул ухи, швыркнув, отхлебнул ее из ложки. Спиридон опустил глаза и пододвинул к себе свою чашку.
Уху доедали молча. Евдоким насупился, сдвинув брови к переносью. Он словно не замечал гостя. Наталья, слушая разговор мужиков, сидела на кровати. В словах Спиридона ей чудилось больше правды, чем в рассуждениях мужа. Евдоким хотел прожить отдельно от людей и твердо верил, что ему это удастся. Но как можно жить без людей, думала она. За солью сбегать и то не к кому. А не дай Бог, случись что? Пропадешь на здешнем берегу ни за грош и никто не узнает об этом. Но сомнения свои, теснившиеся в душе, она стремилась запрятать как можно глубже, чтобы о них не дознался Евдоким. Ему и без этого трудно. Женским чутьем она чувствовала, что сейчас ему больше нужна ее поддержка, чем причитания. И она, как могла, стремилась помогать мужу.
Доев уху, мужики вышли покурить на крылечко. Спиридон развалился, оперевшись на локоть, и с удовольствием затянулся махоркой. Канунников достал кисет, но не закурил, а долгим и пристальным взглядом посмотрел на реку.
— А что, и правда выселить могут? — неожиданно спросил он, повернувшись к Спиридону.
— Власть везде одна. — Спиридон сел и обхватил колени руками. — Слышал надысь, что сторожа на луга поставить хотят. А то омутянские косить начнут. Ты бы съездил в село. Может, в сторожа и определишься. Хотя по мне, так пусть косят. Чего траве пропадать-то?
Евдоким пристально посмотрел на Спиридона. У него было длинное, изрытое редкими оспинами, лицо. Широкие шершавые ладони высохли от постоянной работы, на вытянутых пальцах вздулись суставы. Чувствовалось, что мужик постоянно живет в трудах, знает цену земле и хлебу. Глядя на его твердые, словно камень, ладони, Евдоким спросил:
— С пшеничкой-то как?
— А, не говори, — произнес Спиридон и махнул рукой. — Посеять-то кое-как посеяли, а как убирать будем, не знаю.
Оказалось, что колхозные кони заболели сапом. Первой пала лошадь, принадлежавшая до коллективизации зажиточному крестьянину Михаилу Ефимову. После организации колхоза, когда весь скот свели воедино, Ефимов вместе с двумя сыновьями работал на одной из конюшен, где содержалось двадцать лошадей. Именно здесь и появился сап. Вслед за его лошадью начали падать другие.
Все ждали ветеринара. Но вместо него в Луговое приехала комиссия из двух человек — представителя райисполкома и уполномоченного ГПУ Крутых. Поговорив с председателем колхоза и получив подтверждение у Ефимова, что первой пала именно его лошадь, Крутых больше ни с кем встречаться не стал. Решил, что Ефимов специально привел в конюшню больного коня, чтобы заразить остальных. Квалифицировал это как умышленное вредительство. Арестовал Ефимова и обоих его сыновей и отвез в район. Недавно был суд, всем троим дали по десять лет.
— А что с остальными лошадьми? — спросил Евдоким.
— В той конюшне порешили всех, — сказал Спиридон. — А во второй, что на другом конце деревни, ни один конь не заболел. Но шутка ли сказать — двадцать лошадей! Как хлеб убирать будем? Председатель наш Зиновьев говорит: был бы трахтур, управились и без лошадей. Только где его взять? Он и плуг, и косилку за собой таскать может. А Ефимовых жалко, — тяжело вздохнув, добавил Спиридон. — У сыновей-то на двоих семеро детей сиротами остались. Да и на конюшню теперь никто идти не хочет. А вдруг снова сап?
Канунников смотрел на Спиридона и думал: откуда у властей появилась такая жестокость? Ведь после того, как закончилась гражданская война, о ней, вроде бы, забыли. А теперь никому нет спасения. За одно непонравившееся слово можно угодить в тюрьму или отправиться в ссылку. Любая оплошность или несчастье принимаются за злой умысел. Евдоким был убежден, что сап возник случайно. Не мог же Ефимов носить его у себя в кармане и ждать, пока люди сведут коней в колхозную конюшню. Да и конюшня эта существует почти год, а сап распространяется, как пожар, его не удержишь.
— Скажи мне, только правду, — попросил Евдоким, — когда было лучше: раньше, единоличником, или сейчас — в колхозе?
Спиридон глубоко затянулся табачным дымом и пристально посмотрел в глаза Евдокиму, словно хотел прочитать, с какой целью он задал этот вопрос. Выпустив дым, не произнес, а скорее обронил:
— Раз колхозы создают, значит в них должно быть лучше. — И, сделав паузу, добавил: — А Лукьяныча, старика-отшельника, который до тебя здесь жил, я знал хорошо. Чудной был старик, но добрый. Из всей скотины держал только собаку. Рыбу ловил, лис добывал, тем и кормился. Из его лис многие бабы и сейчас еще воротники носят. Я его спрашивал: не скучно жить одному? А он отвечал: когда скучно будет, в деревню приду. Однажды и вправду пришел, да тут же и помер. Остался ночевать в избе у Ефимова, тот всех к себе пускал. Полез вечером на печку, только поставил ногу на лавку, а его и повело в сторону. Упал на пол и был готов в одночасье. Легкая это была смерть! Ефимов его и похоронил. — Спиридон снова сделал паузу и, посмотрев на Евдокима, продолжил: — Это хорошо, что ты поселился в его избе. Теперь к тебе ездить буду. С хорошим человеком всегда есть о чем побеседовать.
Евдоким понял, что о колхозных делах Спиридон говорить не хочет. Видно, нелегко ему, да и, правду сказать, похоже, боится. Неужели везде так?
Он еще раз окинул взглядом берег реки, луг, за которым в дальней дали синели горы. Где-то в той стороне было его родное село Олениха. Интересно, какой хлеб поспевает сейчас там, подумал Евдоким. И сразу же перед глазами встало поле, шелест колосьев на легком ветерке и особый аромат пшеничного зерна, когда разотрешь колос на ладони и, отвеяв шелуху, попробуешь его на вкус. У Канунникова шевельнулось сердце, но не от жалости к себе, а к своей пашне. Ему показалось, что она должна быть заброшенной.
Спиридон докурил «козью ножку», поплевал на огонек и, резко поднявшись, сказал:
— Пора мне. Хмелю надо набрать, а то квашню ставить не на чем. Без хмеля баба домой не пустит. Здесь в забоке его черт-те сколько. Будешь в Луговом, заезжай.
Он попрощался и, рывком заскочив на телегу, понукнул коня. Обогнув небольшое озерко, лежащее метрах в трехстах от избушки, Спиридон вместе с телегой исчез в кустах тальника. Очевидно, там и рос хмель, о котором Канунников даже не знал.
Рассказ Шишкина посеял в душе Евдокима, и без того не находившего себе места, тревогу. Он долго сидел на крылечке и думал о том, почему же вдруг ни с того, ни с сего стали так безжалостно ломать деревенского мужика. Ведь жизнь только-только начала направляться. В каждом дворе появилась скотина. Хлебушек, слава Богу, два года подряд уродил. Мужик повеселел, поднял голову. Может, где-то и нужны колхозы, пусть организовывают. Но зачем всех загонять под один аршин, да еще так круто? Кто не хочет в колхоз — того в ссылку. Пашня от этого пустеет, скот мрет. Мое поле, поди, так и лежит не засеянное, заросшее сорной травой, подумал Евдоким. И у него снова шевельнулось сердце. Сколько труда вложил он в это поле, каким потом его полил! Он помнит его с тех пор, как помнит себя. И вот теперь это поле, считай, отняли. Будто лишили Родины. Какую выгоду имеет от этого власть, чего она хочет добиться этим от крестьянина?