Такова спортивная жизнь
Шрифт:
— Так чего же вы хотели бы от меня? — спросил он.
— Чтобы вы положили ее в отдельную палату, как обещали, если для этого, конечно, не придется слишком уж стеснить других больных. И чтобы я мог навещать ее каждый день.
— Я выпишу вам пропуск. Вероятно, вы только один и будете приходить к ней, кроме этой родственницы.
— Когда вы переведете ее из этой палаты? — спросил я, пока он писал.
— Сегодня же, если удастся. Когда мы выйдем, я покажу вам, какую палату имею в виду. Если что-нибудь случится, я вам позвоню.
Я записал для него номера телефонов — в «Примстоуне», на заводе и в квартире.
С
Я ездил в Райдинг каждый день.
Миссис Хэммонд не выходила из забытья. Казалось, ее смерть — только вопрос времени.
Когда я пришел на тренировку во вторник, Джордж дожидался меня у служебного входа.
— Вам звонили, Артур… из Райдинга. Они считают, что вам следует приехать.
Собака пыхтела, а Джордж придерживал дверцу машины с отеческой заботливостью.
В городе все сговорилось меня задерживать. Кончился бензин, и мне пришлось бежать за канистрой, светофоры останавливали меня как могли чаще, скорости не включались, сцепление проскальзывало — и все словно по моей вине. Я бросил машину — я не мог ее вести — и кинулся бегом вверх по склону.
Доктор (другой доктор) и две сестры как раз выходили из ее палаты. Палаты, знакомой мне, как моя квартира, как Фэрфакс-стрит, как завод. Доктор вернулся в нее вместе со мной, чтобы сказать:
— Она, видимо, умирает. Вы останетесь надолго?
Он ушел и прислал сестру.
Я сидел у постели и держал маленькую руку, высунувшуюся из-под простыни. Нельзя было поверить, что когда-то она делала огромные бомбы. Это была совсем детская ручонка. Ее большие глаза были закрыты. Кожа на лице натянулась, особенно во впадинах, а на костях отливала желтизной. Рука была холодной, неестественно неподвижной, и пальцы держались за мои пальцы с бессознательной, безжизненной тревогой. Измученная рука с проступающими пятнами. Ногти обгрызены, обломаны, с корочками въевшейся грязи. Я не помнил, чтобы она когда-нибудь грызла ногти. Я стал думать об этом. Вена в запястье пульсировала и вздрагивала, как провод, под подбородком билась жилка — нити, дергающие ее тело, напоминая ему о жизни. Ее губы были чуть открыты, в тугой щелке поблескивал зуб. Ноздри расширились, всасывая воздух.
Я просидел так несколько часов, и ничего не случилось. Иногда заходил доктор. Сменилась сестра.
Ничего не случилось. Я держал маленькие пальцы и поглаживал их. Никогда еще она не была настолько моей, и она никогда об этом не узнает. Я навязывал ей мои силы. Я накачивал их через ее пальцы. Я говорил ей, что она не имеет права поступить так подло. На ее коже были пятна засохшего пота.
Она
Утром доктор велел мне уйти. Я заметил, как он глядел на меня — так, словно видел то, на что не должен был бы смотреть. И что видел уже слишком часто.
На улице было холодно.
Я спустился по склону к машине. Она завелась не сразу. Я поехал прямо на завод и подождал до половины восьмого, когда открылись ворота. Я в первый раз видел его таким, в первый раз явился на работу так рано, что оказался единственным человеком в цехе. Он был пуст и мертв, металлические болванки лежали у станков, как трупы после битвы.
Он ожил в легком вибрировании главного вала, а затем в вопле и дрожи, когда заработали станки, побежали приводы и начал содрогаться пол. Цех заполнялся людьми, их голосами, их шагами, их синими комбинезонами. Изгибалась струя искр от металла, взвизгивающего на точильном камне, горячий металл зашипел в воде. Забормотал, застонал, залязгал портальный кран и, неторопливо погромыхивая, двинулся по цеху. Дальний угол внезапно вспыхнул синим светом, дрожащим и искристым, — это сварщики начали водить по стали пламенем горелок.
Казалось, я отсутствовал только минуту. Она все еще была тут — маленькая, завернутая в простыни, с раздутыми ноздрями. Она казалась вещью, имеющей только одно назначение — умереть.
— У нее прямо-таки дубленое сердце, — сказал доктор. — Оно уже сутки работает после того, как должно было бы остановиться.
— Значит, можно еще надеяться?
Он медленно сомкнул губы и нахмурился.
— Скорее всего вы увидите конец сегодня вечером, если останетесь. Ее золовка с мужем не придут.
— По ее виду не кажется… — я не нашел, что еще сказать.
Его глаза выразили сочувствие и беспомощность.
Я уснул на стуле. Сон этот состоял из непрерывной попытки проснуться. На потолке возникло большое насекомое: из длинного, пухлого туловища веером торчали тонкие ножки. Хотя оно было маленьким, я различал каждую складку и ямку на его шкурке. Два его глаза были неподвижны — два лишенных всякого выражения полушария, жесткие и ничего не боящиеся. Ножки задвигались, туловище изогнулось, сложилось в гармонику, и насекомое быстро переместилось по потолку к стене над кроватью. Я долго смотрел, как оно, впившись в глянцевитую краску, висело там и не шевелилось. Потом я вдруг осознал, как близко оно к ней — над самой ее головой. Меня охватило бешенство, потому что я не заметил этого раньше, и я бросился к стене, чтобы раздавить его.
Но едва я привстал, как оно скользнуло вниз по стене и скрылось за кроватью.
Я стоял и ждал. Я смотрел на нее, проверяя, не забралось ли оно в постель. Я начал искать, а движения мои делались все медленнее и медленнее, так что я все больше цепенел, а когда я опять увидел насекомое, оно стало вдвое больше и глядела на меня из-под кровати. Я не мог пошевелиться.
Я открыл глаза — мне показалось, что она что-то шепчет. Она была по-прежнему мертвой, если не считать дыхания. Ее упорство расслабляло меня. Она словно росла там, как плесень на чем-то мертвом. Упорство плесени.