Тактика победы
Шрифт:
Вимер, подрядчик по продовольствию австрийской армии, предложил доставить необходимое, но по чудовищным ценам, и никто не осмелился доложить императору о его предложениях, так как боялись быть заподозренными в действиях заодно с этим подрядчиком.
Во время пребывания армии у Ольшау составлено было несколько проектов продолжения войны, чтобы загладить наши неудачи и достичь успеха, который мог бы по меньшей мере повести к миру, выгодному при данных обстоятельствах, т. е. к менее тяжелому, чем следовало ожидать после потери целой большой армии, столицы и трети австрийской монархии.
Генерал Кутузов хотел, чтобы войска
Генерал Сухтелен, голландец, генерал-квартирмейстер русской армии, таланты которого в этой отрасли равнялись таковым же в области инженерного искусства, предложил двинуться в Венгрию, чтобы войти левым флангом в связь с эрцгерцогом Карлом, приближавшимся с превосходной и грозной (с тех пор, как он ей командовал) армией к Вене.
Он был уже в Кормене; вынужденный покинуть Италию после одержанной над Массеной победы и скрыв от него несколько переходов, он вел 70 000 человек на помощь своему брату. Венгерское ополчение, силой более 100 000 человек, начинало организовываться и должно было присоединиться к нему.
Я также представил свой проект, заключавшийся в том, чтобы двинуться вправо, соединиться в Богемии с генералами Эссеном, Беннигсеном и эрц-герцогом Фердинандом, командовавшим около Иглау корпусом в 20 000 человек, изведавших Ульмской катастрофы и с массой более 120 000 человек идти вперед на левый фланг и даже в тыл коммуникационной линии французов; следуя этому проекту можно было еще надеяться быть поддержанными пруссаками.
По этим двум операционным планам оборону Ольмюца предоставляли только его гарнизону и открывались обе Галиции; это представлялось опасным, но не в военном, а в политическом смысле. Костюшко, как говорили, был в Брюнне, Занончек показался близ границ Польши; жители Галиции, недовольные австрийским правительством, могли восстать; было известно, что они к этому приготовлялись и Наполеон на это рассчитывал; но в этом случае русских войск, оставшихся в Польше, было достаточно для удержания и даже для рассеяния поляков, которые получили бы помощь больше в виде обещаний и прокламаций, чем в виде войск Наполеона, имевшего на своих флангах неприятельские армии, равные своей.
Все эти проекты были по меньшей мере хороши или правдоподобны; неизвестно, извлекли ли бы из признанного лучшим все выгоды, на которые надеялся автор, но не подлежит сомнению, что принятая часть была очевидно самая дурная.
Принимая план, предложенный Кутузовым, союзники имели бы несколько дней отдыха для реорганизации войск и приведения их в порядок. Наполеон никогда не осмелился бы нас атаковать в лагере при Ольшау; он начал бы маневрировать, потерял бы время, а нам это было бы выгодно, это могло бы тогда нас спасти.
Двигаясь навстречу французам и рискуя сражением, успех которого по меньшей мере был сомнительным, и еще против Наполеона, не имевшего привычки их проигрывать, мы отказывались от всех средств, бывших в нашем распоряжении, мало выигрывали, нанося неприятелю удар с фронта и на центр его расположения, и не могли более ни на что рассчитывать в случае поражения; то, что должно было быть, то и случилось. Но император Александр хотел видеть сражение и выиграть его. К несчастью, он вполне вверился Вейротеру.
Этот последний, сын берейтора одного из манежей Вены, имел очень сомнительный талант, но характер его не был таковым: жесткий, грубый, высокого мнения о собственных заслугах, самолюбивый до крайности, он имел все недостатки выскочки. Вейротер не пользовался ни среди своих соотечественников, ни среди своих товарищей репутацией, которая оправдывала бы доверие к нему.
Было известно, что, составляя диспозиции сражений при Арколе и Гогенлиндене, он был виновником несчастных дней, которые и без Ульма поколебали бы основание австрийской монархии. Вейротер, так же как Макк и Фишер, был одним из тех темных помощников, одним из тех выскочек, которые заражают австрийскую армию и которые, к ее великому вреду, имеют всегда в ней более доверия и приобретают более влияния, чем люди, достойные по своему рождению и воспитанию.
После смерти полковника Шмидта, убитого при Кремсе, генерал-майор Майер был назначен его заместителем; это был человек достойный; он прославился при Ульме, формально протестуя против распоряжений Макка, результат которых был гибелен. Но по небрежности ему не послали приказания в Тироль, куда он отступил после катастрофы с Макком; он не успел прибыть вовремя и присоединился к эрцгерцогу Карлу.
Между тем Наполеон, все еще одновременно и воюющая и договаривающаяся сторона, послал в Ольмюц своего адъютанта Савари предложить императорам мир; от того ли, что он тогда желал его, что можно думать, так как его положение было очень критическим, оттого ли, что он хотел обмануть и выиграть время, которое ему было необходимо – он сделал весьма умеренные предложения, а в письме к императору Александру он выражался с почтением и покорностью, не свойственными ему. Не будучи еще им признан за императора французов, он не называл его «mon frеre» [мой брат] и не употреблял формулы, принятой государями.
Савари остался несколько дней в Ольмюце; ему не повезло в переговорах с императором и министрами, но он, вероятно, с большей пользой распорядился своим временем в отношении Вейротера или кого-нибудь другого из второстепенных лиц.
Образ действий и тайные намерения Вейротера являются загадкой, которая до сих пор не была разгадана и которую я не могу разрешить: изменил ли он нам или только не был на высоте своего назначения (в чем никто не сомневался)?
Он умер в Австрии вскоре после Аустерлицкого сражения, в бедности, от горя и злости. Если бы он продал Наполеону свою верность, то, конечно, получил бы состояние, достаточное для своего обеспечения; он покинул бы свое отечество, где оставаться все-таки было рискованно, и жил бы во Франции или Италии.
То, что я сейчас написал, служит, конечно, сильным доводом в пользу Вейротера, но, с другой стороны, как объяснить в военном, понимающем, по меньшей мере, идею войны, бессмыслие движений, которые он заставил нас произвести, и бестолковость его распоряжений?
Как объяснить то, что неприятель прекрасно знал наше намерение, что подготовил и произвел с такой точностью и быстротой передвижение перед сражением и во время него, что были убеждены в невозможности, чтобы такие блестящие комбинации были бы просто следствием дарований и глазомера Наполеона и чтобы он не был так же хорошо ориентирован в наших предположениях, как и мы сами? Как объяснить полное пренебрежение, обнаруживавшееся нами не только по отношению к силам, но и к позиции противника?