Талисман цесаревича
Шрифт:
Пролог
Наш физик, Николай Викторович, совершенно гениальный учёный. Не остепенённый, не титулованный и даже совершенно неизвестный в научных кругах, зато гениальный. Это он из пригоршни радиодеталей, набора светофильтров, трёх лазерных указок и немецкой рации из школьного музея соорудил голографический телевизор. Правда, прибор проработал недолго, а Николай Викторович увлёкшись другой идеей, не стал ремонтировать «голяк». Вообще-то Николай Викторович много навыдумывал всяких удивительных вещей, но ни одну из них он патентовать не захотел. «Всё равно эти титулованные
Впрочем, разговор не о Николае Викторовиче, а обо мне, его старинном приятеле, тоже учителе, но уже химии и биологии. Зовут меня Булгаков Юрий Сергеевич. В момент, о коем сейчас повествую, я сижу в кабинете химии и биологии, и заполняю классный журнал. Нынче зимние новогодние каникулы, ученики счастливо бездельничают, а вот учителям спокойно отдохнуть не даёт РОНО [1] — начальство потребовало организовать в школах дежурство педагогов, вот учителя и подравнивают всяческие хвосты в своей документации.
1
РОНО — районный отдел народного образования. Сейчас эти отдела именуют по-разному, но учителя называют его по-старому.
Итак, я сижу за учительским столом, когда в коридоре раздалось пение:
— Гром победы раздавайся [2] !
Это приближается Николай Викторович. Кроме своей гениальности физик имеет привычку выискивать всякие старинные песни и распевать их.
— Как успехи, Коля, все ли делишки переделал? — спрашиваю, не поднимая головы.
— Всё заполнил, все отчёты написал. Юра, а не шарахнуть ли нам по стопочке? Во-первых, мы с тобой совместно не отметили две тысячи двадцать первый год, а во-вторых, благодать-то какая — ни детей, ни начальства!
2
Гром победы раздавайся — Неофициальный русский национальный гимн конца XVIII — начала XIX столетия. Данная композиция была создана в 1791 году Гавриилом Державиным и Осипом Козловским на мотив полонеза
— Погоди минутку, я закончу, и шарахнем. Накрывай там, на столе в лаборантской. А кто из сторожей нынче дежурит?
— Вовка-Морковка. — отвечает Николай Викторович, заворачивая в лаборантскую.
Здесь расстояние маленькое, не более двух-трёх метров, мы разговариваем вполголоса, слышно прекрасно.
— Не стуканёт гадёныш?
— Не-а! Я его в котельную прогнал.
— Ну наливай, я готов к восприятию бодрящего напитка. — говорю Николаю Викторовичу поднимаясь из-за стола.
— У меня всё готово. И ещё, дружище. Не желаешь ли поучаствовать в историческом эксперименте?
Тут я торжественно вступаю в лаборантскую, где у стола хозяйничает Николай Викторович.
— В каком смысле «историческом»? Мы с тобой вляпаемся в историю?
— Смешно пошутил, одобряю. В историю впишут наши имена, понял? Моё как экспериментатора, а твоё как объекта задуманного и проведённого мною эксперимента.
— Ага. Я, значит Белка и Стрелка, две морды в одно рыло, а ты на белом коне?
— Как всегда, Юра, ты же не первый раз становишься подопытным кроликом. А пока прими стопочку, дорогой.
Хлопнули по стопочке, закусили горячей отварной картошкой посыпанной зеленью, солёным огурчиком и тонко нарезанной домашней колбаской — Николай Викторович большой мастер по части копчения и по части тончайшей нарезки мясных и рыбных деликатесов.
— Что на этот раз делать?
— Да ничего. Я уже всё подготовил с утра пораньше.
Оглядываюсь вокруг. Действительно: ножки стула, на котором я сижу, обмотаны чем-то вроде светодиодной осветительной ленты, а сам стул стоит на серебристой лавсановой плёнке.
— Давай-ка я тебе, дорогой, датчик подключу, и останется только нажать на выключатель.
— Погоди, торопыга. Сначала скажи, что ты задумал?
— А, ничего особенного. Я тут машину времени смастрячил на днях. Оказывается, это нисколько не сложно — потребовалось всего-то сойти с ума да посмотреть на мир другими глазами.
Насчёт сумасшествия Николай Викторович пошутил, это его такая привычная шутка, кстати, нисколько не смешная, поскольку почти правдивая.
— Машина времени. Ага. Ты придумал. Ага. А что она сделает, мой беспокойный друг?
— Я же говорю, ничего особенного. Сейчас она тебя перенесёт на пятьдесят лет назад, аккурат в тысяча девятьсот семьдесят первый год, и будешь ты десятилетним пацаном, даже без штанов, не то, что без документов. Зато никаких камней в почках, никаких старческих болячек, и даже никакого прогрессирующего маразма. Согласен?
— Насчёт маразма прозвучало очень утешительно, а вот насчёт камней, слабо верится. Хм, а штаны-то куда денутся?
— Здесь останутся. Они из этого времени. А вот твоё тело, оно во всех прожитых тобой временах. Понял?
— Вот так просто? Получается, я смогу поехать и захерачить того гребаного Андропова и всю его троцкистскую кодлу? — стыдно признаться, но я, несмотря на высокий статус учителя иногда в кругу ближайших друзей, а если конкретно, в присутствии Николая Викторовича, могу выразиться несколько непарламентски, а ещё реже, даже непечатно.
— Теоретически сможешь. А практически — хрен тебе, Юра, на всё рыло. Там в гэбэ такие волки, что шансов у тебя почти, что и нет. И предупреждать ты никого не предупредишь, а только загремишь в дурдом. Думаешь, я не прикидывал такой расклад? Прикидывал. Так что имеется возможность всего лишь прожить новую жизнь, не повторяя своих ошибок.
— Ай, не болтай глупостей, Коля! Старых ошибок я, может быть, и избегу, зато наделаю новых. Это же очевидно. Хотя пожить в молодом и здоровом теле — это заманчиво. Чертовски заманчиво!
— Я о том и толкую, Юра.
— Погоди, дружище. А всё ли так гладко, как ты тут говоришь?
— Не всё. Что уж тут скрывать — почти ничего неизвестно. Теория не отработана, аппаратура сваяна на коленке… Хрен её знает, как оно всё поведёт. Но мы с тобой ничем не рискуем, дорогой. Не получится, значит останемся как есть. Страшно?