Там, где пехота не пройдет
Шрифт:
Прорвавшись на железнодорожную станцию, танки уничтожили несколько составов с топливом, пятьюдесятью разобранными самолётами и сотней запасных двигателей для самолётов. Всё вышеуказанное предназначалось для окружённой армии Паулюса.
Гитлер потребовал уничтожить советских танкистов, находящихся ещё в немецком тылу. Да и штаб Советской Армии требовал от Баданова не отходить, а сковать как можно больше войск противника. Задержавшись по этим причинам, 24 танковый корпус понёс неоправданные потери, но в ночь на 29 декабря остатки корпуса смогли вырваться из кольца блокады. Что им оставалось – бессмысленно погибнуть, выполнив
В живых осталось только 927 бойцов из почти 12 тысяч первоначально отправленных на операцию. Вышли самостоятельно из операции 58 танков из 250 ( по другим данным из 208). Задача, поставленная перед рейдовиками, была выполнена, но оценена командованием слабо. Этот рейд изначально планировался как «рейд в одну сторону».
За эту операцию 24 танковый корпус был назван «2-м гвардейским Тацинским». Командиру корпуса В. М. Баданову было присвоено звание генерал-лейтенанта, и его наградили орденом «Суворова 2-й степени» за №1, только что утверждённой наградой Президиума Верховного Совета. Героем Советского Союза стал только командир танкового батальона капитан М. Е. Нечаев (посмертно).
Успешное проведение Тацинской операции полностью лишило 6-ю армию Паулюса возможность оказывать сопротивление нашим войскам, и им пришлось капитулировать.
Поведать о героях - мало прозы, душой к возвышенному слогу тянет. Участники похода, словно в сказке: былинные герои Пересветы, Никитичи, Добрыни, Ярополки и Муромцы - прошлись по басурманам. И удаль, и отвагу показали, как русичи в сражениях, как ныне, противника сумели победить!
Бой за Тацинскую
А что же наш Суворов? Он танкистов
Умело роту в рейде возглавлял.
Был комиссаром, бил, как все, фашистов,
Себя среди других не выделял.
Рассказывая о своих походах,
С однополчанами, когда цвели сады,
Он вспоминал те боевые годы,
Своих друзей погибших молодых.
– Мы знали всё о точке невозврата,
Дойти туда, а как потом назад?
Коль повезёт – с победою обратно,
Но так ничтожен на возврат расклад.
Боекомплект, как водится, был полон.
И шли ребята сквозь огонь и дым,
Солдат в войне судьбе своей не волен,
Но как хотелось жить им, молодым.
Ребята в танке, как родные братья,
Будь командир ты или рядовой,
Хотел бы поимённо всех назвать я,
Тогда из них ведь каждый был живой…
В большом и крепком этом механизме
Я тоже был лишь винтиком одним,
Но вместе дрались мы во имя жизни,
Дух общий был в бою непобедим!
И пусть враги сильны, кто б сомневался,
Но знали мы, за что на смерть идём…
Мой командирский танк вперёд прорвался,
Топтал зенитки сталью, бил огнём.
Фашисты драпали.
Мы укорачивали их неровный бег,
Потом добрались и до самолётов,
И – ну давай давить их в грязный снег.
Мы мяли «Хенкелей», их фюзеляжи,
Шли с «Юнкерсами» на земной таран,
Те складывались кораблём бумажным,
И разрывались с треском пополам.
Мы немцев проутюжили с размахом,
Снег превратив в кровавое желе.
Всё кончилось для немцев полным крахом:
Осталась эскадрилья на земле…
Думы о былом …
Итак, Суворов. Давние записки – клочки оставшихся нелёгких дат - о прошлом, о войне, однополчанах. Но, может, поздновато вспоминать…
В землице братья, имена их стёрлись, с кем я делился хлебом и махрой. Из боя выйдя, в танке засыпали в короткие от боя передышки одной семьёй уставшие бойцы, валясь без сил вповалку прямо в танке.
Хоть зной, хоть стужа, спать всегда хотелось. А до войны - гуляли по ночам, с подругами встречались, обнимались в родимой довоенной стороне. О светлой жизни, будущем мечтали, весь день в заботах, танцы вечерком, кружили в клубе вальсы и фокстроты, до зорьки провожали мы подруг, а утром с ног валились, засыпая, за что бранили старшие порой…
Эх, где ж вы, где, денёчки золотые, умчались в бесконечные миры, как облака по небу улетают, назад не возвращаясь никогда…
Марию встретил – милую малышку, голубку белокрылую свою! И чувство в нашем сердце народилось, и зацвело, как розовый миндаль. Её я средь других девчат приметил, ухаживая, сердце предложил. И, сочетавшись, мы с моей Маришей пошли по жизни торною тропой. Валера, сын родился в сорок первом - наш первенец, восторг я не таил, но тут война все планы оборвала…
Как сон кошмарный всё смешалось сразу: о Родине заботы, о своих… Разлились краски, в них беда и горе измазали Надежду чёрным цветом. Он с красным цветом – цветом нашей крови сливался, и с солёно-горьким вкусом - со вкусом слёз глотался тот коктейль. Четыре года смерти ненасытной, гулявшей по России и повсюду, пока не нахлебались все страданий, беды со жмыхом, горя с лебедой, пока войну, как бешеную псину, не пристрелили в логове её.
Сознание война перевернула, взяла нас в плен, согласья не спросив. Впиталась в поры, думы, души, судьбы, калеча и увеча миллионы, она вычёркивала прочь из нашей жизни родных и близких, сделав мир пустыней, как выжженная, знойная Сахара.
После войны войной мы долго жили, в воспоминаньях сердце бередя, и возвращаясь к прошлым дням жестоким.
И снились сны, в них люди появлялись, убитые друзья и сослуживцы, в них с немцем я по-прежнему в бою… Те вижу сны я, словно наяву. Вот и сегодня друг-однополчанин приснился: тихо постучался он в дверь мою, весь пеплом запылённый, с войны вернувшись запоздало так. Я распахнул – стоит с пустой котомкой, молчит, в глазах его стоит немой вопрос.
– Василий, ты живой? Тебя же в мае шальная пуля прямо у Рейхстага сразила в грудь… Погиб и Павлов, Муковоз и Пушкин. Ах, как же убивался я тогда…