Там, где престол сатаны. Том 2
Шрифт:
Сергей Павлович взмахнул рукой, прощаясь с домом, окном и Олей и зная, что никогда не вернется сюда. Затем он полез в карман, достал папиросу, закурил и двинулся в сторону гостиницы. Из чахлого скверика выступили ему навстречу два крупных мужика и встали у него на пути. Остановился и он. Оба в кепках, только у одного сдвинута козырьком назад. Два бугая. Гена Морозов, тренер, учил: главное – вложиться и хорошо попасть. Сейчас. Он выплюнул папиросу. Между носом и верхней губой лучше всего. Попасть – и ходу. Не успел. Оба они согласно и быстро придвинулись к нему, и Сергей Павлович в мгновение ока получил два сокрушительных удара – в лицо и под ребра. Он согнулся и прохрипел:
– Вы… ребята… обознались… должно быть…
– Козел московский! – услышал в ответ доктор
Кто-то из них умело обрушил сцепленные руки на его затылок, и он рухнул на землю, успев подумать, что ноги надо подтянуть к животу. Лежи эмбрионом – целее будешь. Почти сразу же он провалился во мрак, очнулся от сильного удара по спине, успел услышать настойчивое матерное пожелание, чтобы завтра же его духа не было в Сотникове, и после прощального пинка в голову потерял сознание.
14
Кто-то сидел у его кровати, а кто – он понять не мог. Их, кажется, было трое. Говорили тихо, но он слышал каждое слово.
– Невообразимо! В наше время! Вот так! На улице! И вот он лежит перед нами, о Боже, Боже, словно солдат, доставленный с поля боя!
– Вы с Луны, что ли, свалились, мой милый? Наше время пахнет кровью – или вы еще не учуяли этот сладковатый запах? Хорошо, хоть не до смерти. Тут у меня знакомого пристрелили в Москве средь бела дня – и почему? Оказался не в то время и не в том месте, то есть там, где в это время и в этом месте должен был выходить из ресторана какой-то наш алюминиевый король – то ли Василь Васильич, то ли Михал Ароныч, то ли Белый, то ли Черный, то ли черт знает кто, но непременно и обязательно алюминиевый. Так вместо него продырявили моего Антошу, милейшего человека, умницу, инженера из туполевского кабе, то есть он был инженер, а теперь у него три лавочки, одна на Черкизовском, вторая, он ее своей коровой-рекордист-ской называл, шутил, бедный, возле Пушкинской, и третья где-то на Савеловском. Жениться собрался! А эти… ну как их… ну да, киллеры, они к нему, уже бездыханному, подошли, поняли, что не тот, плюнули, в машину сели и укатили. Ищи ветра в поле! Кто их будет искать? Кому мой Антоша нужен? Копейка нынче вообще ничего не стоит, но даже она дороже человека.
– Все-таки, мне кажется, следует отметить… Еще минутка протикала бы, и он бы пал. Сдался. Он бы не устоял, и был бы увлечен этой Олей на ее ложе, о чем она страстно мечтала. Она мечтала с ним совокупиться, но ведь и он изнывал от вожделения. В некотором высшем смысле он был соблазняемый Иосиф, но, как Иосиф, сумел смирить своего осла и загнать его в стойло.
– Чушь! При чем здесь Иосиф. Турусы на колесах. Тому нужды нет смирять, кто не соблазняется. А он соблазнился.
– Ах-ах. Гром и молния. Donnerwetter. [56] Погодите, погодите… А ведь вы мне кого-то напоминаете. Ну конечно, отец Артемий собственной персоной. Знакомы? Та же повадка, та же ревность о чистоте нравов и тот же инквизиторский пыл, с которым он допытывается у своих прихожан, не было ли у них греха, скажем… с птичкой! А? Какова проницательность! Каково знание тайных пороков человеческой натуры! Он подпольный сладострастник, я уверен. Нет, нет, никаких намеков, но кто из нас без греха? А у вас и камень наготове. Напрасно. На бедняге живого места нет, а тут вы со своей проповедью. Живите без соблазнов, дети мои! Я вам не труп ходячий, чтобы вовсе без соблазнов! Вы, друг мой, моралист. А моралисты – самые бессердечные из людей. Ни капли сострадания! Ни грана милосердия! Как вас только терпит Создатель!
56
Donnerwetter (нем.) – гром и молния; черт возьми.
– Безгранично Его снисхождение, и Он многих терпит по неизвестным нам основаниям.
– Вы безжалостны, как Саул, повелевающий убить Давида, и несправедливы, как Давид, отправляющий Урию на верную смерть. Из нашей жизни бесследно исчезла справедливость. Русская правда – где она?!
– Она уже тыщу лет как объявлена в розыск.
– Высшие идеалы, лучшие умы, крестная смерть Агнца… Неужто все понапрасну, и злодеи по-прежнему будут глумиться над невинными людьми? Не устаю взывать буквально на всех перекрестках.
– Глас вопиющего в пустыне.
– Оставьте. Мне и без того тяжко. Зрю пред собой едва ли не до последнего издыхания уязвленного ранами и не перестаю вопрошать: за что?! Ведь он подавил в себе… ах, я кажется, уже упоминал, но все-таки: он едва не стал рабом, но спас в себе свободного человека! Когда плоть тянется к плоти, какое, спрашиваю я, целомудренное усилие надлежит приложить, чтобы свернуть с дороги, ведущей сами знаете куда? Нам невозможно прибегнуть к физике, ибо ни одно из доступных ей измерений не отразит ни тяги обоюдного влечения, ни силы, способной ее преодолеть. Что же до известной нам особы, то она, кстати говоря, достойна не осуждения, а нашего братского сострадания и сожаления…
– Во всяком братском к сестрице сострадании кроется блуд.
– Послушайте, нельзя ли чуть более человеческого и чуть менее поповского? Но вот вопрос для нашего обсуждения важнейший. Как он нашел в себе силы оторваться от желанной – тут я не спорю – девицы. А девица хороша. Кто из нас возьмется отрицать миловидность ее лица и прочие неоспоримые достоинства…
– А я пред чудом женских рук, спины и плеч и шеи…
– Вот-вот. Но завлеченный ею гость все-таки бежал! Фа-марь не получила Иуду! Тяжело, мучительно, больно – но он оборвал уже чуть было не связавшую их нить! В противном случае он рискнул бы оказаться в крайне двусмысленном положении – обладая возлюбленной в Москве, обзавестись еще одной – в граде Сотникове.
– Тоже мне, новость. Это было в провинции, в страшной глуши. Я имел для души дантистку с телом белее известки и мела, а для тела – модистку с удивительно нежной душой…
– Поэзия – разврат, поэты – не только развратники, но и развратители народа. Все, все, все до одного!
– Эк вас, голубчик, прорвало. Что же до количества возлюбленных, то всего-то две у него было бы. Сущий мизер. Далеко до царя Соломона и нашего Красного Солнышка.
– Да черт ли мне в вашем Соломоне и Красном Солнышке! Простите. Поймите же, наконец, я веду речь не только о его нравственной борьбе с самим собой и преданности оставшейся в Москве женщине, которая – он мечтает – родит ему сына. Но не только это удержало его. Не будем лукавить. После развода, да и во время первого брака он вел довольно-таки рассеянный образ жизни…
– Хе-хе. Рассеянный? Вы как-то чересчур деликатно. Бабник он был и ходок почище даже своего друга Макарцева. А эта его последняя? Людмила Донатовна, если не ошибаюсь… Исчадие ада, иначе не скажешь! У него только и забот было, что сторожить ее пылающий передок.
– Мерзость, мерзость и еще раз мерзость! Вавилонский блудник.
– Ну пусть, пусть! Не будем смывать постыдные строки…. Но в последнее время разве не заметна была коренная перемена его жизни? На каменистой почве его сердца разве не взошло желание веры? Разве не ощутил он духовную связь с погибшим дедом-священником? Разве не страдал вместе с ним и другими мучениками? И наконец, в одно прекрасное утро, или, может быть, это был день, или вечер, или даже ночь, не имеет значения, разве не решил он во что бы то ни стало… Найти?! Вы знаете, о чем я. У него, таким образом, появилась высшая цель. Миссия! Он возжелал высшей правды! Блаженны алчущие и жаждущие ее!
– Блаженны или не очень, судить не берусь. Но кто ее алчет, тот получает. Сломанные ребра.
– Это, между прочим, еще вопрос – прошлись ли ему по ребрам из-за его, как вы одически выразились, стремления к высшей правде, или у его дамы тут ревнивые кавалеры. Сотников – не Испания, но все же… Возможно, она даже более чем обнадежила кого-то из них.
– Как вам не стыдно! Она скромная целомудренная женщина! Ее вдруг вспыхнувшее чувство…
– Оставьте, друг мой. В каждой женщине сидит бес, который рано или поздно дает о себе знать подчас пресквернейшим образом.