Там, вдали, за…
Шрифт:
А самый удивительный слух родился в трамвае № 3, сразу после того, как в салон вошел смертельно пьяный техник-смотритель Ивантеев, накануне уволенный с Холма по личному распоряжению Дурина («Чтоб у рабочих под ногами не путался!» — помнится, сказал тогда мэр). Не известно, что померещилось бедному смотрителю, но только воскликнул Ивантеев на весь трамвай: «Ох, будет вам еще Судный день, супостаты!» Тотчас же верующие пассажиры перекрестились, а неверующие сошли на первой же остановке, от греха подальше. И в тот же день разнесся по Городу слух, что якобы появился в Городе некий прорицатель, который пообещал среди прочего и скорое пришествие на землю Христа, якобы подавшего ему, прорицателю,
И было таинственное знамение накануне грядущего пришествия. Это когда в центре Города, прямо на площади, неожиданно открылся источник, ударил фонтаном и оросил все вокруг целительной своей влагой. Много, много народу устремилось к нерукотворному источнику, а еще больше толпилось поодаль, не зная, верить ли им сейчас своим глазам, или же лучше вечером посмотреть все это по телевизору. Срочно приехавший на площадь настоятель Храма преподобного Симеона Пустынника о. Феофил (в миру — гражданин Кобелев), тотчас же объявил источник боголепным и благотворящим, тут же, кстати, его и освятил, а заодно и пообещал обложить белым мрамором за счет епархии. Напрасно чиновник Колобанов доказывал горожанам, что никакого отношения к божественным делам источник не имеет, поскольку образовался вследствие прорыва водопроводной трубы: чиновнику никто не верил. А источник исправно фонтанировал еще дня три, собирая вокруг себя болезных и хворых, пока аварию наконец-то не ликвидировали.
Нет, много разговоров было в те дни в Городе, всего и не упомнишь. Одно было ясно мэру Дурину: долго это продолжаться не может. И хотя работы на Холме продолжались ударными темпами (бригада работала в три смены и без выходных), Монумент продолжал проваливаться под землю быстрее, чем прорабу Козлову подвозили бетон. Мэр понимал: еще несколько дней, и скрывать все происходящее на Холме станет невозможно.
— Ты представляешь, Миша, какое паразитство у нас в издательстве засело? Не хотят мою трилогию печатать, — говорил в воскресенье вечером Борис Гулькин, залетевший на дачный огонек к профессору Рябцеву. — Бумаги, говорят, на вашу трилогию нет! Как ты думаешь, может, этот вопрос на комиссию вынести? Пусть комитету по печати стыдно будет.
— Не получится, — отвечал Рябцев, прихлебывая чай с грушевым вареньем. — Мне вчера из мэрии звонили, сказали, очередное заседание откладывается. На неопределенное время.
— Это почему же?
— Да кто же его знает? — пожал Рябцев плечами. — По мне, так лучше вообще ее не собирать. И без того работы накопилось — жуть! Не успеваю сахар покупать.
И правда, все видимое пространство на веранде было заставлено ведрами и тазиками с щедрыми осенними дарами. А также всевозможными стеклянными емкостями с уже готовым продуктом. Посидев для приличия с полчаса, Гулькин ушел, унося в руках баночку сливового компота. Стыдно признаться, но на писательском участке ничего, кроме вишни, не росло, да и ту прозаик давно уже использовал по назначению.
Осень уже заваливалась на октябрь, однако ночи были еще теплыми. Ворочаясь на потертом диване в своей дощатой «землянке», Гулькин с грустью вспоминал времена, когда тиражи были еще большими. Но вот уже лет пятнадцать, как они становилось все меньше и меньше. А уж о премиях и говорить не приходится: раз в год дадут, и то где-нибудь в феврале, а то и до мая отложат.
Редактор ясно сказал: Борис Семенович, хоть режь свое «Осмысление» по частям, но больше десяти листов не дам. В бумаге, мол, ограничен! Понанесли мемуаров — не продохнуть, а денег из комитета по печати, один черт, не дают. Но вам-то, по старой дружбе… тем более что профессор Рябцев рекомендует.
Стыдно признаться,
Всю следующую неделю руки у Гулькина были по локоть в крови. Начал писатель, понятно, с «СС» и «Вервольфа» — вырезал их из рукописи целыми страницами. Потом увлекся — и полоснул по главе, где Фрол Угрюмов перед тем, как отправиться за «языком», играет на баяне. И хорошо полоснул! В общем, так и пришлось Фролу ползти по заснеженной степи, совершенно не доигравшим. А вот над эпизодом с допросом в блиндаже Гулькину пришлось подумать. И в самом деле, резать — жалко, а не резать — глупо, можно вообще без книги остаться. В конце концов, писатель догадался легонько оглушить немецкого полковника и на фроловой спине перенести через линию фронта. А там уже и до своих недалеко.
— Ровно десять листов, как договаривались, — сказал Гулькин в издательстве. Тем не менее, заметно отощавшую рукопись редактор принял с таким выражением на лице, будто только что получил зарплату.
— Уж и не знаю, успеем ли к Годовщине, Борис Семенович, — вздохнул редактор. — Больно заказов много, и всем срочно — давай, печатай! А мощности у нас, сами знаете, какие, да и бумага…
— А что — бумага? Небось, Льву Толстому сразу бы бумагу нашли! — оскорбился Гулькин.
— Так то — Толстой! — Вякнул было редактор, но писателя уже понесло.
— Понимаю. Безухов, Наташа Ростова… Ну, как же, князья! А ведь они даже во сне мороженой конины не ели. И это, по-вашему, зеркало народной жизни? Роман-эпопея? Компот это сливовый, а не роман!
Словом, высказал все, что думал, да так, что редактора слегка зазнобило. Он пообещал поискать резервы… и чудо! Резервы и в самом деле нашлись. При этом редактор честно признался, что издать больше тысячи экземпляров вряд ли получится, да и то исключительно по старой дружбе. («Сколько лет уже вас знаю!») Зато пообещал на обложку золотое тиснение, чем Гулькина к себе и расположил.
Старую дружбу писатель в тот же вечер подкрепил бутылочкой хорошего вина. Дело того стоило, это я и по себе знаю. Помню, помню я запах типографской краски и казеинового клея, нежный хруст открываемой книги и вкрадчивый шорох свежеотпечатанных страниц! А вот какое вино я тогда пил — не помню. Выскочило из памяти! Может, «Агдам»? Нет, скорее всего, портвейн «три семерки». Это ведь только классики «Мадеру» в издательствах пьют…
Эх, да что там — «Агдам»? Что — «Мадера»? Разве только с редактором посидеть. Вот мэр Дурин, так тот даже в комсомольцах «Агдам» не пробовал. В один из первых дней октября мэр сидел у себя на кухне (24 кв. м), пил коньяк «Три звезды» и беседовал с одним приятным человеком. Не важно, где и кем этот приятный работал, а важно, что именно этот приятный умел. Умел же он многое, в том числе и доверительно беседовать по душам, а также давать весьма ценные советы.
— Сюда бы Костю Навродина! — мечтательно вздыхал приятный над лимоном, щедро посыпанном сахаром. — Вот бы кто вам помог, так помог. Гений, а не человек! Я давненько за ним присматриваюсь.
— Кто этот Костя? — быстро спросил мэр. — Не знаю я никакого Навродина!
— Что? Вы Костю Навродина не знаете? Ну, Аркадий Филиппович, это уже слишком, — Сидевший за столом рассмеялся, но негромко, в пределах приличия. — Вот как вас, оказывается, Монумент-то наш расстроил!
В любом деле найдется свой гений, в каждом городе отыщется свой Наполеон. Гражданин Навродин Константин Иванович (можно просто Костя), был одновременно и тем, и этим. Так его за глаза в Городе и называли: «Наш гениальный Наполеон».