Тамерлан
Шрифт:
— Ну как? — спросил Тимур Улугбека.
— Так и не показали вы вам Индию, дедушка.
— Жизнь впереди. Ещё много городов увидишь.
И строго добавил:
— Если перестанешь засматриваться на звёзды.
— Звёзды чище, дедушка.
— Что, что? — не понял Тимур. — Чище чего?
— Там меньше пыли, дедушка.
Живописцы посмели засмеяться. Тимур рассердился:
— Пыли? Если б туда была дорога, я бы и там поднял пыль!
— Да, дороги никто не знает.
— И незачем знать. Дел и на земле много.
Сюда, сидя в чёрном,
Вскоре вразвалку вошёл мавляна Убайдулла Садр, строитель мавзолея и мечети над могилой набожного поэта хаджи Ахмада Ясийского.
Тимур, не поворачивая головы, взглянул на этого учёного старика, коренастого, кривоногого, похожего на кочевника. Всё на нём было новое, слежавшееся в сундуке, не успевшее расправиться после того, как для этого дня было вынуто из сундука, а казалось, будто весь Садр со всей своей одеждой пропылён мелкой дорожной пылью.
— Ну как, мавляна? — спросил Тимур.
— Строим.
— Пятый год строим! — ответил Тимур.
— Всё привозное, а возить далеко.
— Подарок мой получили?
Тимур велел отлить из бронзы большие светильники и подсвечники. Их искусно отлил отличный мастер Изз-аддин, сын тоже искусного мастера Тадж-аддина, которого Тимур привёл когда-то среди тысячи пленных мастеров из Исфахана иранского.
— Уже поставили у гробницы.
— Хороши?
— Лучших нигде не бывало! — поднял брови Убайдулла Садр.
— Что ж теперь?
— Кончили котёл. Отлили такой…
Тимур заметил, что брови Убайдуллы снова поднялись, и передразнил его:
— …Что лучших нигде не бывало?
Тимур не любил, когда из лести или боязни ему не отвечали прямо и ясно. Но Убайдулла заупрямился.
— Да, не бывало! — уверенно и обиженно ответил он нахмурившемуся повелителю.
— Чем же он так хорош?
— Отлит искусно.
— А величина?
— И величины такой не было, и работа…
— Чья?
— Абдал-Азиз отливал.
— Самаркандский?
— Отец его вами приведён, государь, из Тавриза. Тоже мастер был, звали его Сарвар-аддин.
— Помню Сарвара. Значит, сыновья в отцов пошли? Наша земля не порушила мастерства иноземцев?
— Укрепила! Сын искусней отца. На котле надпись отлита.
— Какая? — насторожился Тимур.
Убайдулла быстро достал из-за пазухи листок прозрачной лощёной бумаги и, отстранив его на всю длину руки, шёпотом прочитал, а потом пересказал своими словами.
— Написали, что отлит он по слову вашему нынешнего восемьсот первого года, в месяце шаввале, в двадцатый день, для воды…
И, складывая бумажку, покачал головой:
— Едва довезли. Ведь отливали его в Карнаке. Через этакую даль этакую тяжесть пришлось волочить!
— Не мал? — пытливо взглянул Тимур.
— Говорю, государь: не было такой величины.
— То-то! Это ведь для степей. Понял? Степняков знаешь?
— За эти годы узнал.
— А как их понимаешь?
— Насчёт чего?
— Надо, чтоб
— Понял, государь.
— То-то!
Их разговор неожиданно прервал живописец, писавший взятие Дели и давно опустивший кисть, чтобы послушать слова Покорителя Мира.
— Дозвольте спросить, великий государь.
— Спроси.
— Я, великий государь, знаю моего земляка Изз-аддина. Он не только светильники, но и петли для дверей делал и всякие иные украшения. Редкий мастер. Можно целый день глядеть на маленький кусочек его изделия и дивиться: «Ай-яй, как сделано!» А выходит, если о работе судить по величине работы, незачем глаза свои иступлять над тонкостью малого? Если кочевник всё привык разглядывать издали, он и не разглядит ни тонкости мельчайшего узора истинных мастеров, ни великого труда их над малым? Вот чего я не понял, великий государь.
— Вот ты какой! Скажу, если спрашиваешь. Вы, персы, вдаль смотреть не умеете. На всё глядите в упор. Ладонь свою разглядываете, а врага вдали не видите. Оттого и проглядели вы своё царство. Оттого и пришлось вам не для своих шахов, а для ханов монгольских изощряться. А надо, чтобы всё было велико. Чтоб издалека было видно. А когда подойдёшь да всмотришься: «А из чего это большое состоит?» — чтобы всякий сказал: «Ого! Да тут каждую песчинку разглядывать надо; да тут одна петля на двери дороже большого дома; да тут один кирпич под ногой дороже большого поля! Во что ж обошлась этакая громада? Каково ж богатство и могущество того, кто это смог?» Так я строю, — огромное по размеру, но из драгоценных песчинок. А вы песчинки цените, а большого создать не смеете. Зато и нет у вас ничего, персы!
Гияс-аддин изображал всем своим лицом, каждым движением благоговение и восхищение перед словами Тимура.
Живописец задумался, бессмысленно макая кисть в краску: в его памяти раскинулась родина, как большой, великий ковёр, прекрасный и драгоценный. Ткали его, ткали, не жалея ни глаз, ни рук, а когда соткали, его отняли чужие руки. И вот весь он затоптан, весь чужой.
Убайдулла Садр умными, оттянутыми к вискам глазами разглядывал живописца: мать Убайдуллы была монгольского рода, и он унаследовал от неё любовь к степи; в словах Тимура что-то обидело его, но чем обидело, он не мог осознать, и только смотрел на перса с неожиданным для себя сочувствием и приязнью.