Танцы минус
Шрифт:
— Влюбленный он у нас.
— В меня? (А вот и третий!)
— Дура, блин. Не в тебя, а в звезду вашу, Оксану Нефедову. Ты, Машка, видно, ей чем-то дорогу перешла, и наш Дон Кихот решился на подвиг «за идею». Тебя грохнут — Оксане хорошо. Оксане хорошо — ему минет. Или что там еще?..
Кошусь на Яблонского. Если уж кому и минет от Оксаны, так точно не тому малому… Яблонский поднимает светлы очи к низкому потолку и делает вид, что намеки мои ему совершенно непонятны, да и те, что понятны — до звезды. До первой, как в рекламе. «А чтой-то
— А сама Оксана? — Яблонский решает все-таки уточнить, кто его вчера ночью ублажал: просто девочка, которая таким образом своего добиться хочет, или потенциальная убийца.
— Наш лыцарь влюбленный говорит, что все это целиком и полностью его личная инициатива. Что гражданка Нефедова ни о чем знать не знала и не ведала. Понятно, что ни доказать, ни опровергнуть это его заявление следствие не сможет никогда.
— А откуда у этого малого такие обширные криминальные связи?
— Сидел…
Ну да… Ничего удивительного. Не даром в народе ходит пословица про то, что в нашей стране половина населения уже сидела, а другая готовится… Как справедливо заметил мой любимый Станислав Лец: «Каким должно быть богатым государство, чтобы позволить себе из половины населения сформировать полицию, а другую половину содержать в тюрьмах на государственный счет!»
Яблонский уезжает, чтобы подготовить съемочную группу к моему эпохальному возвращению. Увезли трупом с ножом в сердце, привезут вполне себе живую и бодренькую, с нежным румянцем на щеках. Понятно, что румянец из баночки, но знать об этом никому не следует.
Мы же с Егором сидим и думаем, как нам быть дальше. То, что нападение на меня раскрылось, и теперь мне с этой стороны ничего не угрожает, конечно, хорошо, но никак не продвигает нас в основном расследовании. Торговец наркотиками по-прежнему ускользает от нас… Вижу для себя единственный способ разобраться во всем. Моя работа в качестве консультанта по мото-трюкам в кино Ивана Яблонского практически завершена. Теперь я могу вернуться в цирк отца. Уверена, если я поезжу с ним какое-то время, мне удастся выяснить если не все, то многое.
Егор против.
— Почему?
— Это опасно, да и потом в Москве…
— В Москве меня ничего не держит. Даже глажка… Работы у меня там нет, жить и то негде. Не вечно же мне пользоваться Ксюхиным гостеприимством.
— Ты могла бы просто вернуться домой.
— В смысле в твою квартиру?
— В нашу общую квартиру, Маш. Перестань ерничать. Я тебе уже говорил: то, что ты подслушала тогда, не было предназначено для твоих ушей. Неужели, когда сама с подругами наболевшим делишься, другой раз не сгущаешь краски, не вываливаешь больше, чем следует? Я просто увлекся, себя жалея…
— Я не хочу, чтобы ты себя жалел из-за меня.
— Тогда возвращайся, потому как один я уже замучился. Мне плохо без тебя.
— Это было здорово заметно, когда умер отец, а я до тебя даже дозвониться не смогла.
— Я не мог, Маш. Я же не знал, что у тебя такое горе… Думал, ты о нас поговорить хочешь. А я был не готов еще.
Только машу рукой. Я что когда-то изводила его выяснениями отношений, чтобы он вот так?
— Теперь, стало быть, готов?
— Теперь да.
— И как тебе это представляется? Я вернусь к тебе, и мы будем жить дальше так, словно ничего не произошло? Я буду сидеть дома и заниматься все той же чертовой глажкой, готовкой, стиркой, уборкой и прочей домашней работой. Ты — ездить по друзьям и рассказывать, какая я убогая, необразованная, годная только для постели…
— Я сделаю тебе ребенка.
— Что?
— Ты забеременеешь, и у тебя появится в жизни что-то важное. Из тебя, Маш, выйдет отличная мать. Я же видел, как ты с Викуськой возишься… Видел и так мне на душе становилось… Я много думал об этом. Ребенок — это такая огромная ответственность, что мне было страшно. И сейчас страшно. Жизнь вся моя привычная поломается. И твоя тоже. Ты будешь больше времени посвящать ему, а не мне. И потом его как-то надо будет воспитывать, а как?
Слушаю его, и так мне тошно, что хоть плачь. Сказал бы он мне эти слова до того, как все у нас сломалось, да я бы за него на плаху пошла, в огонь, душу дьяволу бы продала, но теперь… Теперь от его слов просто больно. Может он и правда что-то там такое обдумал и для себя решил. Но выглядит это как банальный подкуп. Как некая вынужденная уступка, чтобы дура-баба успокоилась и жизнь вернулась бы в привычное русло.
— Я… Я подумаю, Егор. Мне, знаешь ли, тоже надо подумать…
— Но ты же хотела ребенка!
— А ты нет. И у нас детей не было. Теперь ты захотел. И что по твоему? Я должна бросить все, забыть все и радостно повизгивая кинуться в твои объятия? Мне сейчас беременность будет не ко времени. Мне надо найти убийцу отца. И это сейчас для меня — самое главное. А ты… Или помоги, или отойди в сторону, но не мешай.
— Я помогу, Маш. Что ты! Конечно помогу. Только… Только дай мне слово, что ты с Яблонским…
Смеюсь. Так вот, что его беспокоит!
— Скажи, Егор, а ты с теми девицами, которых к Ванцетти водил, что только в баньке парился? Ведь нет. Потом ведь, небось, ты с ними в постельку шел.
Отводит взгляд и, нервно сглотнув, кивает.
— Шел. Но я ничего…
— Понятно: ты ничего такого не хотел, и я, конечно же, намного лучше их. С этим ясно. Но я не к тому, Егор. Я просто хотела сказать, что будет справедливо, если я тоже с кем-нибудь… в постельку схожу. Согласен?
— Нет.
— Почему? Что не так? Ты разнообразил «унылый супружеский секс» как мог и хотел. Чем я хуже? Схожу «на сторону», посмотрю как там все… «На стороне», я имею в виду… Лучше, хуже или может точно так же. А уж потом подумаю над твоим предложением вернуться.