Танцы на снегу
Шрифт:
— И я про это слышала, — вставила Джитти.
— Полнейшая чушь! — вскричал Кувырок. — Потому что, как я уже сказал, черепаха только подала сигнал. Эту глупость, я думаю, сочинил какой-нибудь кролик. Они бегать, как мы, не могут и завидуют. Это полная ерунда, клевета, пропаганда…
— Ладно, ладно, — проворчала Джитти, — рассказывай дальше.
— Так вот, черепаха подала сигнал к началу бега. Всего лишь! Она подала сигнал, и Гром с Молнией пустились вверх по крутому склону, к вершине горы. К великому сожалению, Голован был прав насчет этих двух зайцев — мозгов у них
Оба они мчались быстрее ветра, и ни один ни на волос не опережал другого. Чем меньше оставалось до вершины, тем быстрее они бежали. Дело в том, что они столько раз решали, кому выиграть первую гонку, а кому вторую, и столько раз меняли свое решение, что сейчас запутались: Гром думал, что впереди должен быть он, а Молния считала, что первой достичь вершины должна она. И вот каждый из них отчаянно рвался вперед, не понимая, почему другой не желает отстать. Те, кто наблюдал за гонкой, видели какой-то летящий вихрь и не могли различить ни голов, ни лап.
Гром и Молния достигли вершины одновременно, но остановиться не смогли. Оба перелетели через вершину и по инерции помчались дальше — Гром в сторону Солнца, а Молния к Луне.
Там они и остаются до сего дня. Молния сидит на мелком лунном песке, тоскуя по любимому, с которым разлучена навсегда, а Гром бегает по светлой поверхности Солнца, оплакивая свою судьбу, и сердце его разрывается от печали. Изредка им удается мельком увидеть друг друга — в ясные летние вечера, когда заходящее Солнце встречается на небе с восходящей Луной. Тогда их уши вздымаются торчком, а лапы начинают барабанить, выстукивая грустные песни любви.
Джитти молчала.
— Ну, что ты об этом думаешь? — спросил Кувырок.
Ни звука.
Кувырок решил, что ежиха настолько потрясена трагедией несчастных влюбленных, что от избытка чувств лишилась дара речи. Она, видно, просто онемела при мысли о двух замечательных зайцах, обреченных вовеки пребывать вдали друг от друга на разных светилах. Что и говорить, история грустная. Но ведь он же предупреждал, что конец печальный! Кувырок подумал, что надо бы пойти утешить ежиху.
Он выбрался из норы и заполз в кроличий ход, где было гнездо Джитти.
— Ну, не печалься так, — тихонько сказал он, — может быть, они когда-нибудь и встретятся.
Ответа не было. Тут Кувырок хорошенько прислушался и понял, почему Джитти молчит.
Из глубины норы доносился мерный храп.
Глава четырнадцатая
Приближались сумерки, и очертания теней стали расплываться и принимать причудливые формы. Какие-то крылья, неведомо чьи, скользили над землей, духи деревьев отделялись от стволов, творя новый, фантастический облик ветвей и кроны. Призраки умерших тысячами поднимались над землей, чтобы отогнать последний свет умирающего дня.
Двадцать зайцев, собравшихся на Букеровом поле, со страхом ожидали вечера. Они смотрели, как свет отступает, сползает в канавы, скрывается в кронах деревьев, перекатывается через изгороди. А из земных недр выползал мрак, постепенно обволакивая небо и землю. Зайцы много бы дали, чтобы смена дня и ночи происходила мгновенно: раз! — и свет ушел, два! — и тьма опустилась. Ведь только в сумерках Убоище покидало свое мерзкое гнездо и охотилось на полевых зверей.
Это Прыгунок окрестил так страшного хищника, сократив выражение «убийца-чудовище», и имя привилось. Сначала только зайцы называли так крылатого великана, что нагонял страх на обитателей равнины с первых дней нового года, но постепенно и другие звери и птицы усвоили это имя. Теперь и кролики, и грачи, хохлатые поганки и утки, широконоски и лутоки, морская чернеть и турпаны, крачки и вальдшнепы, и даже чайки — все привыкли называть так невесть откуда взявшегося и воцарившегося в небе демона.
Зайцы пока держались вместе, но брачный сезон приближался к концу, и вскоре им предстояло поодиночке разбрестись по полям. С конца лета до середины зимы каждый будет жить сам по себе. В этом были и хорошие, и плохие стороны. Хорошо то, что они рассредоточатся по обширному пространству, и Убоищу придется их выискивать. Зато вместе не так страшно. Некоторые из них, самые общительные, поселятся парочками, но большинство будет обитать и кормиться на своих участках — каждый гектаров в шесть или семь — в одиночестве.
Сумерки, вечерние и утренние, страшили зайцев больше всего. Другие звери тоже боялись, но им было где укрыться. Кролики по большей части отсиживались в норах, ласки и горностаи находили углубления в откосах канав, грачи сидели в гнездах на вершинах Вязов. Ворона так запрятала свое гнездо, что только сама и знала, где оно. И только зайцы не имели укрытия, ведь они живут в открытом поле, а их дом — неглубокая ямка в земле. Раньше им не приходилось укрываться от опасности с воздуха, они этому так и не научились — и вот теперь оказались беззащитными перед Убоищем. А так как он был неутомим и беспощаден, над ними навис смертный приговор.
До того как появилось чудовище, зайцы могли не вглядываться в небо. Конечно, коршуны и соколы летали и раньше, но взрослым зайцам они были не страшны, а малышей родители укрывали своими телами.
Теперь все изменилось. Крылатый убийца планомерно истреблял их. Они уже потеряли семерых, не считая зайчат. Чудовище получало по жертве каждое утро и каждый вечер. Правда, не всегда он хватал зайца, иногда ему, прежде чем он успевал до них добраться, попадался кто-то другой. Напряжение спадало, когда тьма сгущалась окончательно, а до тех пор они лежали в своих ямках и дрожали, каждую минуту ожидая, что крапчато-серая тень бесшумно вынырнет из вечерней мглы и схватит одного из них.
— Меня не смерть пугает, — сказал Сильноног, — а ожидание. Каждый вечер и каждое утро мы дрожим и ждем казни, словно мы все приговорены. И только когда Убоище кого-то схватит, можно вздохнуть и жить дальше.
— Я тебя понимаю, — согласилась Борзолапка. — К горностаям и лисам можно как-то притерпеться — что поделаешь, такова жизнь, — но это чудище слишком жадное. Оно истребит нас всех еще до прихода зимы. Все, кто мог уйти отсюда, уже ушли, утки, например, или большие болотные птицы. А это сужает его выбор.