Танец мотылька
Шрифт:
– Благодарю, – процеживаю сквозь зубы.
– Так официально. Вика, меня уже порядком напрягает твое поведение. Ты или говоришь, что не так или… – он застывает на полуслове. Задумался.
– Все нормально, у меня просто шок, – оправдываюсь. Я боюсь. Он страшный. А вдруг психанет? Лучше Зуеву признаюсь.
– Хорошо, и мы, наконец, должны поговорить о том, что случилось перед аварией, – Марк понижает странно голос.
Опа! А что случилось? Округляю глаза.
«Муж» щурится, будто проверяет, помню я или нет. Он пугает меня до колик.
– Да, конечно, – бросаю я и закрываю перед его носом стеклянную матовую дверь душа.
Слышу тихую ругань, затем – удаляющиеся шаги. Мужчина шуршит тапочками по паркету.
Облегченно выдыхаю.
О чем он говорит? Что еще случилось?
Играть комедию дальше нет смысла, я только больше запутываюсь в этой нелепой паутине. И что меня дернуло сделать вид, что помню его? Что значит «помню»? Моя жизнь – это танцы и работа, там нет никаких мужей, свадеб и прочего! Почему я должна выкручиваться? Но интуиция ведет меня в обратном направлении и твердит мне молчать. Какое жуткое и неприятное чувство.
Быстро ополаскиваюсь и переодеваюсь.
Выхожу из ванны и сталкиваюсь с Марком взглядом. Он заправил импровизированную двуспальную кровать и разлегся на ней, закинув руки за голову. По его широкоскулому лицу плавает странная ухмылка: довольная и загадочная. Что теперь?
Оборачиваюсь и понимаю в чем дело. Свет из окна падает на дверь душа и просвечивает все, что там находится. Вот же ж! Извращенец! Специально дверь в ванную не закрыл! Кровь приливает к лицу. Я нервничаю и, хлопнув дверью, выхожу в коридор.
– Привет, Вика, – тут же перехватывает меня Марина.
Она осматривает мои раны на лице. Удовлетворительно качает белым колпаком, из-под которого выглядывают светлые кудряшки.
– Через полчаса Бенедикт Егорович проверит твои ребра.
– А можно к нему сейчас?
– Нет, он занят. Он сам зайдет.
Хочется завыть.
Ладно. Полчаса потерпеть могу, но вот я совсем не желаю признаваться в амнезии при «муже».
– А Зуев не может меня осмотреть у себя?
– Что за глупости? Все, иди, у меня пациентов на уколах еще восемнадцать человек.
Марина выглядит устало. У нее чуть припухшие веки и розовые, налитые щеки. И почему она не Марья или Маруся? Так и прилипает к ней образ барышни из старинных славянских сказок, не хватает только цветастого платочка и веретена.
Я уже собираюсь уйти, но вдруг вспоминаю:
– А ты не знаешь, приходил ли вчера следователь?
«Марья» приподнимает глаза от кучки крохотных бумажек на столе и смотрит на меня так многозначительно, что я ретируюсь и иду по коридору прочь.
Из-за поворота выскакивает молодой костлявый парень и с жестом «тихо» тащит меня за собой. Я не решаюсь закричать. А вдруг что-то важное.
– Не признавайся, – шепчет он и брызжет слюной. Тонкие пальцы больно вцепляются в мою кисть. У него выступающий лоб и побитая оспой кожа.
– Я тебя знаю?
– Нет, и никому не говори, что видела меня, – он боязливо оборачивается. Глаза-бусинки бегают туда-сюда, а на его клювастом носу выступают капельки пота.
– Приколы продолжаются! – бросаю и собираюсь уйти. Не сильно удивляет, что кто-то знает о моей забывчивости. Следователь ведь видел мою реакцию, может и врач в курсе, а еще Вера Васильевна. Все могут знать и просто ломать комедию. А Марк?
– Вика, какие приколы? Ты – насекомое в сачке, вот кто ты! Эта история для тебя – пропасть, детка. Просто промолчи, не говори никому, что помнишь прошлое!
Перед глазами возникает картинка, где крохотная бабочка залетает в бутылку и судорожно трепещет за стеклом. Обламывает крылья о стенки сосуда, тщетно пытаясь найти выход. Грубая мужская рука закрывает крышкой последний выход и, как трофей, ставит «тюрьму» на полочку.
Отряхиваюсь от видения.
Я от воспоминаний об аварии еще не отошла, не хватает только новых чудес. Закипаю и придавливаю хлыща к стене, подперев локтем его костлявую шею. Он закатывает в ужасе глаза, подернутые сеточкой лопнувших сосудов.
– Говори все, что знаешь! – не ожидаю от себя такого, но контроль не могу вернуть. Слишком все достало.
– Отпусти, – шипит парниша и снова брызжет слюной. Он напоминает мне Кощея Бессмертного. Именно тот случай, когда с виду слабый старичок оказывается настоящим монстром.
– Откуда ты меня знаешь? И что еще за история?
– Не признавайся – это все, что я могу тебе сказать! А теперь отпусти-и-и, – он почти умоляет. Я сжимаю пальцами его рубашку в клеточку и мне кажется, что ткань сейчас рассыплется: такая она грязная и трухлявая. Чувствую новый прилив гнева.
– Говори, а то придушу! – зажимаю сильнее, придавив до хруста выпирающий кадык. Из глотки Кощея вырывается хрип. Мне неприятно, морщусь от его несвежего дыхания.
– Пусти, дура! – кричит он надорвано и вертится. Но я на пике яростного порыва не могу остыть. Мне он неприятен, особенно его слюна на моем лице.
– Кто ты? Быстро говори!
Пацан вдруг изворачивается и бьет коленом мне под грудь – прямо по швам. Глаза застилает тьмой. Скручиваюсь от боли, припадая на колено, а когда прихожу в себя хлыща и след простыл.
Накрывает волной паники: мне нужен воздух!
Сбегаю вниз по лестнице и распахиваю дверь на улицу. Теплый ветер захватывает волосы, и они летят куда-то за спину, будто крылья. Прислоняюсь к кирпичной стене и не могу остановить учащенное дыхание. Что-то не так. Что-то не так, ЧТО-ТО не ТАК!
Ломать комедию дальше у меня нет сил. Терпеть присутствие мужика в своей постели – это перебор, пусть лучше отправят меня…
– Виктория?
Оборачиваюсь на мужской голос.
Кожаная папка в руках, седые волосы, серые глаза из-под густых белесых бровей. Пестов – следователь.