Танец с огнем

Мурашова Екатерина Вадимовна

Низкое, полуслепое окошко, засиженное мухами. Высокий дощатый стол, на котором происходят непрерывные маневры и воинские перестроения черных, ловких и голодных тараканов. Прислонен к стене средних размеров портрет женщины с маленькой девочкой – обе в платках, с плотно сжатыми губами. На топчанчике в углу кучка тряпья, сформованная в виде завернутой в бумагу сахарной головы…

– Илья Кондратьевич! Вы тут? Это вы? Отзовитесь же!

Призраки не разговаривают. В голове с трудом ворочалась, но никак не вмещалась мысль, что на пороге – настоящая Наташа. Как кипятком стыдом обварило – раз не видение, значит, не только он, но и она видит

его – такого, таким… Отчего-то сразу ударили, засвербили в ноздрях запахи: вонь не вынесенного поганого ведра, рыбные потроха, завернутые в газету, лежалое тряпье, сиротский запах холодной золы… А как от него от самого-то, должно быть, воняет!

Захотелось немедленно умереть или спрятать, по-детски, голову в одеяло: меня нет, я в домике!

Между тем «сахарная голова» на топчанчике пошевелилась, глянула синими глазками, вытянула ночки-палочки и оказалась тощеньким русоголовым ребенком – девочкой.

– Ты к Илье пришла? Рисовать, да? Ты красивая, оно хорошо выйдет. Если ему водки не давать, то он и сейчас может твой портрет нарисовать. Задешево! А ты принесла чего-нибудь?

Наталия Александровна Осоргина рассеянно зашарила по карманам – ничего сладкого там, конечно же, не было. Кто же знал?!

– Денежку тоже можно, – правильно прочитала колебания нежданной гостьи девочка.

Получила двугривенный и с удовлетворенным мелодичным ворчанием уползла обратно в свое тряпочное гнездо.

– Илья, это твоя дочь? – попыталась сосчитать годы Наталия Александровна. – Как ее зовут?

– Нет, не моя, зовут Катя, – глухо сказал Илья и ничего не добавил.

Помолчали, как будто сидели в колодце. Каждый в своем. Сверху – небо?

– Я приехала за тобой, – сказала, наконец, Наталия Александровна.

Когда-то – услышать такое и умереть в блаженстве. А теперь?

– Да как вы меня отыскали?

– Больше года ушло, как решилась. Картины твои на след навели… Собирайся скорее. Сюда по грязи не проехать, карета за углом на улице ждет.

Почувствовал себя таким старым и слабым, что мир поплыл и закрутился вокруг плеч скрипучей каруселью. Захотелось немедленно выпить много водки и все забыть.

– Да зачем же это? Куда?

– В деревню. Там ты в себя придешь, здоровье поправишь. Сможешь опять рисовать.

Его тошнило от благодеяний. Слишком много их было в его жизни. Пронеслись вереницей благодетели – старенький дьяк-богомаз, Александр Георгичевич и его жена, купцы Ляпуновы, женщины, Господь Бог… Все – благотворили, и все без толку… Может быть вполне, что это он сам вышел такой никудышный, да теперь уж все равно…

– Пустое это, Наталия Александровна. Зачем мне ехать? Портреты ваши и детишек писать? Семейное чаепитие на веранде? Вижу, вижу уже. Вы с мопсом. Николай Павлович при регалиях. Дети на траве, играющие в серсо… Ну прямо провидец ваш батюшка был много лет назад – все заранее описал, как будто увидел… А что крепость отменили, так это пустяк, внутри-то все равно все остается…

– Илюша, ты не в себе сейчас, поедем. Потом, после поговорим…

– Не в себе? – Илья поднялся наконец во весь рост, запустил худые кисти в всклокоченные волосы. – Не-ет, шалите! Это вы, Наталия Александровна, должно быть шутковать изволите от резвости. Нынче я ровнехонько в том ничтожестве, в котором мне и пребывать надлежит. А не в себе я был прежде. Много-много зим и лет, теперь уж и позабыл, сколько… Тогда – вы ведь это знали, не правда ли? – я вас любил так,

что дышать в вашем присутствии не мог, горло спирало. И мечтания имел соответственные своему состоянию. А вы сначала играли со мной, как со своей собачонкой – лестно, может быть, по вашему детству мое глупое обожание было? – а уж после, когда надобность минула, указали немедленно на настоящее мое место…

– Илья, как ты можешь, это же все неправда, неправда! – гневно воскликнула Наталья Александровна. – Ты же должен помнить, что я всегда к тебе… Ты же знал, как я ценила твой талант…

– Не знаю, не знаю, никаких разговоров промеж нас не было, а полюбить меня вы не могли решиться никак, потому что аз в ничтожестве есмь, несмотря на все таланты, да и батюшка с матушкой вам не велели категорически, у них для вас иной избранник давно был в припасе. Сколько лет… А нынче – что же стряслось? С мужем и детками соскучиться изволили? Резвость ушла или воспоминания потревожили? Бессонной ночью после летнего бала и легкого излишества с мороженым (я помню, как вы его в детстве любили, а вам не позволяли никогда, потому что горлышко слабое было) – вдруг вспомнился крепостной рыжий художник, который к следам ваших ножек на песке щекою припадал…

– Илья, что ты говоришь?! – в ужасе воскликнула Наталья Александровна. – Как ты смеешь судить то, о чем не знаешь ничего!

– Ай-яй-яй! Нехорошо! – Илья издевательски погрозил пальцем в пустоту. – Собачка комнатная вдруг за палец укусила! Непорядок… Собачке должно на задних лапках ходить и через кольцо прыгать. Гашек ваш это, помнится, отменно умел. Как-то он теперь? Сдох наверное. Собачий век – ах! – недолог… Но можно, если папаша с мужем позволят, завести себе другую собачку, умеющую откалывать совсем уж диковинные номера – к примеру, рисовать красками на холсте портреты хозяина, хозяйки, хозяйкиных детишек… Будет что гостям показать…

– Ты негодяй! Негодяй! – с гневным воплем Наташа бросилась вперед и бешено замолотила кулачками по груди, плечам, рукам Ильи. – Любить тебя?! Да я тебя ненавижу! Всегда! Всегда! Ты мне всю жизнь испортил! Без тебя я жила бы спокойно, как моя мать, и как ее мать – моя бабушка. Марионетка в усадебном театрике, у меня их много, игрушек, в детстве было – дергают за ниточки, пляшу, не дергают – отдыхаю. Ты один мне показал, что можно без ниточек – свое хотеть. Крепостной мальчишка – художником стал, по Москве известным. Дочь бывшего хозяина – полюбил. Почему ты не боролся тогда? Если любил, почему не перерезал и мои ниточки тоже? Почему не украл меня? Почему не уговаривал бежать? В Петербург? В Италию? К черту на куличики…

– Наташа… Наташа… Наташа… – вмиг протрезвев, старался унять, уговорить Илья, ловил бьющие его кулачки, прижимал к губам, к груди.

– Что – Наташа? Что?! Я живу теперь, как стерлядь в леднике – жду, когда к Господнему обеду подадут, в могилу. Папа умер два года назад, на Рождество, перед смертью сошел с ума, и думал, что воюет на Кавказе, а мы все – абреки. Защищался от нас саблей или чем подвернется. Детей у меня нет, и не будет уже. То ли я бесплодна, то ли Николай – да теперь и неважно. Я мужу не собачка даже – их хоть любят, журят, беседуют с ними – просто один из мундиров, который надо по долженствованию чистить, в порядке содержать, и надевать, конечно, по случаю. Но нынче Николай Павлович уж в отставку вышел, по возрасту или еще как, потому мундир ему практически без надобности, ненадеван в кладовке висит…