Танго под палящим солнцем. Ее звали Лиза (сборник)
Шрифт:
— Вы принадлежите к жалельщикам евреев, что ли? — фыркнула фрау Эмма. — А до войны, конечно, страшно жалели бедных негров в Америке? Интересно, а жалели ли вы русского раскулаченного мужика, которого на ваших глазах вымаривали из собственного его дома, как таракана? Или вы, как все русские, способны жалеть только чужих, ну а своих… своих бей, чтоб чужие боялись? Не замечаете, конечно, что именно русских целенаправленно уничтожали большевики. А теперь уничтожают и гитлеровцы. Мы-то живем сейчас недурно, что я, что ваш дед, куда лучше, чем раньше, а вот остальным наша прежняя подсоветская нищета кажется непостижимым богатством. У людей нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и многого, что прежде не замечалось. Особенно тягостно отсутствие мыла и табака. От освещения коптилками, бумажками и прочими видами домашней «электрификации» вся одежда, мебель и одеяла во многих домах покрыты слоем копоти… Ладно, так я о чем? Ах да, о пресловутых потомках Шиллера и Гете… Немцы цивилизованны, но не культурны. Русские дики, невоспитанны и прочее, но искра Духа Божия, конечно же, в нашем народе гораздо ярче горит, чем у европейцев. Разумеется, и среди немцев есть люди , но все же шантрапы больше. Война, фронт и прочее, но от освободителей России хотелось бы чего-то другого. Между прочим, есть вещи, творимые пресловутыми потомками, которых русское население им никак не прощает, особенно мужики. Например, немцам ничего не стоит во время еды, сидя за столом, испортить воздух. Громко, без стеснения. Так вот один крестьянин, у которого я покупаю молоко, просто слов не находил, чтобы выразить свое презрение и негодование к людям, способным на такое. Русский мужик привык к тому, что еда — акт почти ритуальный. За столом должно быть полное благообразие, в старых крестьянских семьях даже смеяться считается грехом. А тут такое. И еще то возмущает, что немцы не стесняются отправлять свои естественные надобности при женщинах, вообще прилюдно. Как ни изуродованы русские люди советской властью, они пронесли сквозь все страстную тягу к благообразию. И когда немцы столь гнусно ведут себя, русским людям наносится еще одна жестокая травма. Они не могут поверить, что народ-безобразник может быть народом-освободителем. Знаете, какую частушку про них поют? «Распрекрасная Европа, морды нету, одна жопа!»
Лиза, которая всегда буквально сатанела даже от одного только намека на инвективную лексику, сейчас и глазом не моргнула. Частушка была хороша. Нет, ну в самом деле, весьма хороша! Хм, а вообще, на что фрау Эмма намекает? Как на ее слова реагировать? Возмущаться, угодливо улыбаться? Однако опасные разговоры она ведет при незнакомом человеке! Неужели настолько доверяет отцу Игнатию, что подразумевает: его внучка не может оказаться предательницей? Или все же провокация?
— С другой стороны, надеяться нам, кроме как на немцев, не на кого, — совсем другим тоном, лишенным даже оттенка прежней горечи, проговорила фрау Эмма. — И я прекрасно понимаю, почему вы идете на работу в такое сомнительное заведение, как «Розовая роза», а ваш дед, священник, праведник, не просто не препятствует, но еще и протежирует вам. Вы, конечно, хотите найти себе состоятельного друга, кого-то вроде Алекса Вернера, и заручиться поддержкой значительных лиц, от которых будет зависеть разрешение на эвакуацию, когда придет время. Об этом, такое у меня ощущение, мечтают все красивые девушки. Знаете, еще полгода назад, пока еще не существовало «Розовой розы» — а она была открыта не по моей инициативе, ее открыли германские оккупационные власти, чтобы устраивать досуг офицеров, меня просто пригласили ее возглавить, — пояснила фрау Эмма со странной улыбкой, которую вполне можно было бы назвать извиняющейся, — еще полгода назад я зарабатывала себе на жизнь весьма оригинальным способом: гаданием. Моя бабка была гадалкой, и у меня сохранился если не дар, то остались некие знания. Моими клиентками были отнюдь не бедные русские бабы, разлученные с родней или мужьями и сыновьями, воевавшими на фронте, а «кралечки», я их так называла, германских офицеров. Парадоксально: чем больше девушка пользуется успехом у немцев, тем больше она сама привязывается к какому-нибудь Гансу или Фрицу и тем большая тоска у нее по дому и по прошлому. А что не все «кралечки» продаются за хлеб и за солдатский суп, это совершенная истина. Цинично продающихся — весьма небольшой процент. И какие бывают крепкие и трогательные романы у них! Гадать им, конечно, было очень легко. Король, любовь до гроба, скорая встреча, дорога — это главное. Все они страстно мечтают о дороге. Куда угодно, только бы вырваться отсюда! Потом, когда открылась «Роза», многие пришли ко мне. Почти всех я взяла на работу. Вот так и вы будете искать своего короля.
— Слушайте, — недоверчиво проговорила Лиза, — мне показалось или вы упомянули об эвакуации? Вы в самом деле думаете, что она будет?
— Ни минуты не сомневаюсь, — зло фыркнула фрау Эмма. — Раньше, позже, но немцев выбьют отсюда. Потом откроет военные действия Америка — и все, конец, Гитлер капут. Отсюда валом повалят. Но я в Германию не вернусь. И при большевиках не останусь. Хватит, нажилась у них. Я добыла себе морфий.
— Что? — переспросила потрясенная Лиза.
— Морфий. Что, не слышали такого слова? Один из главных алкалоидов опия, который содержится в маке снотворном, — усмехнулась фрау Эмма. — Он дарует безболезненную, прекрасную смерть. Немедленно по приходе красных отравлюсь. И это не красивые слова. Я ждала немцев, как ждут спасения умирающие. Ладно, я готова терпеть, что они не такие, как мне мечталось, готова жить, зная, что в любое время дня и ночи военный патруль может ввалиться к тебе в комнату и проверить, нет ли у тебя в постели немецкого солдата, а под постелью — красного шпиона. Это война. Но полного и окончательного крушения надежд, нового советского, большевистского зверства над собой я просто не переживу. И даже переживать не собираюсь. Морфий лежит в туалетном столике рядом с моей кроватью. Только руку протяни! Сказать правду, такое желание меня иногда одолевает… А впрочем, я шучу. Это моя последняя шлюпка при кораблекрушении! Ну вот, мы приехали. Это управа, а вон тот обер-лейтенант на ступеньках, если мне не изменяет зрение, ваш Алекс Вернер.
Лиза смотрела на улыбчивого лощеного офицера со странным выражением. Он и раньше вызывал у нее неприязнь, а уж после того, как фрау Эмма чуть ли не записала ее в «кралечки» Алекса, на него и вовсе глядеть не было охоты.
Как хорошо, что с ней не поехал отец Игнатий! Алекс непременно насторожился бы. Да что там — их встреча была бы просто катастрофой!
Вскоре Лиза, к изумлению своему, обнаружила, что это нежелание смотреть друг на друга было взаимным. Вернер открыл дверцу «Опеля» перед фрау Эммой, а Лизе пришлось выбираться самостоятельно. Фрау Эмма вела себя с элегантной, насмешливой небрежностью, воспринимала его галантность как нечто само собой разумеющееся. Они пошли вперед, превесело болтая на немецком, который оказался для Лизы уж слишком быстрым. Впрочем, она и не вслушивалась в их разговор, а просто изумлялась тому, что Вернер едва поздоровался с ней. Она значила для него не больше, чем горничная фрау Эммы. В первую встречу он был совсем другим — тогда, на острове, да и потом, когда вез ее в город…
«Господи! — вдруг спохватилась Лиза. — Да я что, спятила? Я что, ревную фашиста к фашистке? К старухе?» И она вспомнила, как Петрусь хмыкнул, когда она назвала Эмму глухой и слепой старухой… Итак, фрау Эмма относилась к тому странному разряду немолодых женщин, которых многие терпеть не могут, причем и молодые, и старые, — именно из-за того, что те никак не могут постареть. Точно такой же была и Лизина мама. Все кавалеры девушки немедленно начинали сходить с ума по ее маме, что Лизу ничуть не огорчало, а только смешило, потому что не было у нее в жизни ни единого кавалера, которым стоило бы дорожить. К тому же мама обещала, что и сама Лиза когда-нибудь станет таким же «неувядающим цветком», как она это называла.
Кстати, вот удивительно: чуть ли не впервые воспоминание о маме не вызвало у Лизы приступа горя. Сейчас, при взгляде на Алекса, ей стало просто смешно.
Ну и хорошо, ну и отлично, ну просто замечательно, что Алекс — такая мягкая глина в руках фрау Эммы! Его любезность распространилась до того, что он пошел с женщинами в кабинет, где вел прием чиновник фольксдойче (длинная очередь проводила их взглядами, полными покорной ненависти), ведающий оформлением аусвайсов. Дальнейшее происходило со сказочной скоростью: фотография, заполнение куцей анкеты и так далее. Лиза старалась писать так же, как Лизочка: текст песни про юность, которая прошла голубыми туманами, пронеслась и скрылась, как лихой, буйный шквал, так и стоял перед ее глазами, как образчик почерка Лизочки. Впрочем, вряд ли кто-то взялся бы сличать почерк на старой и новой анкете: чиновник посетовал, что заполненные бланки никто не хранил, они уничтожались через три месяца после выдачи аусвайса, иначе немцы потонули бы в бумагах, — даже при своей национальной склонности к образцовому орднунгу они не доходили до такой степени бюрократичности. Вот и слава богу, подумала Лиза, ведь на той старой анкете обнаружилась бы фотография настоящей Елизаветы Петропавловской!
За готовым аусвайсом следовало явиться уже завтра.
— Ну, тут вы обойдетесь, наверное, без меня, — сказал Вернер, наконец-то удостаивая Лизу приветливой улыбкой. — Я спешу. Но имейте в виду, я приду в «Rosige rose» в ваш дебютный вечер. Просто чтобы сразу дать понять господам офицерам, что на вашу благосклонность им не следует рассчитывать, ведь вы, как выразились бы французы, уже ангажированы. И прошу вас отныне, фрейлейн Лиза, называть меня просто Алекс. Прощайте, дамы.
Фрау Эмма хмыкнула, окинула удаляющегося Вернера сардоническим взглядом и пошла к машине, бросив на прощание Лизе:
— Я же вас предупреждала! Мои предсказания всегда сбываются. Вот и искомый король. До завтра, Лиза! Как получите аусвайс, немедленно загляните ко мне, в «Розу».
Сирень цвела вовсю и у соседнего дома, и около того, в котором жила Алёна, и она думала, что такой вот конец мая, который выдался в нынешнем году, — самое лучшее время для жизни. Обычно в такие дни она останавливалась, что называется, под каждым кустом — нанюхаться сирени вволю, а когда черемуха цвела — останавливалась под каждой черемухой, а когда зацветали яблони — под каждой яблоней, хотя, конечно, под ними приходилось стоять подольше, ведь аромат яблонь — тонкий и нежный, в голову не ударяет, его надо улавливать и ноздрями, и ртом, и словно бы всем существом своим. И глаза никак нельзя закрывать, потому что зрелище цветущих яблонь и нежных белых, чуточку розоватых и прозрачных цветков — одна из самых красивых картин на свете. То есть это Алёна Дмитриева так думала. Хотя она не стала бы спорить, что зрелище цветущей сирени тоже обалденно красивое. Ну а запах жасмина, цветение которого впереди, тоже заставит ее стоять под каждым кустом.
Вчера еще, примерно в ту же пору возвращаясь домой, она просто наслаждалась жизнью и весной, наслаждалась легко и радостно, как и положено наслаждаться, однако сегодня настроение было не столь безоблачным. Мысли мешали. Много думать вообще вредно, сие всем известно, поэтому выражение «Во многой мудрости — многая печаль» вполне можно назвать не постулатом, а аксиомой, но гораздо более многая печаль в мыслях, которые бестолковы. Проще говоря, утомительно и огорчительно задавать себе вопросы, если не можешь найти на них ответа.
Скажем, история с журналистками. Ну да, они нашлись. Но никто так и не понял, почему они пропадали!
Конечно, можно себе представить, что началось в редакции, когда девушки вдруг появились. Визги, слезы, объятия, поцелуи… Обе были, в общем, в порядке (первым делом Марина озабоченно спросила, не изнасиловали ли их, ну так вот — ничего такого не было), только физиономии у них оказались чумазые, пыльные, со следами слез. И еще девушки ужасно хотели есть.
— Еды нам никакой не давали, — рассказывала Катя, — ладно хоть вода была. Из-под крана, правда, но и на том спасибо. Только она такой тоненькой струйкой текла, что даже умыться толком не удавалось, поэтому здорово было бы сейчас под душ. И поесть… Нельзя ли кого-нибудь в «Макдоналдс» послать? Мне два бигмака, большую картошку фри и два пирожка, лучше с яблоками, но, в принципе, можно любых. И фанту со льдом. Да, еще мороженое с карамелью. А к бигмакам соус карри, хорошо?