Танго старой гвардии
Шрифт:
— Записи, Макс.
Не в силах перевести дыхание, тот лишь мотает головой.
— Глядите-ка… — В голосе рыжего звучит сдержанное удивление. — Дедок проявляет чудеса стойкости… В его-то годы.
Следует новый удар — туда же. Макс бьется в судорогах: кажется, будто что-то острое пронизало ему нутро. И наконец, после нескольких мгновений этой бессловесной муки, кричит, и этот короткий, воющий животный крик приносит некоторое облегчение. На этот раз спазм не завершается рвотой. Макс, уронив голову на грудь, дышит прерывисто и тяжко, страдальчески кривится при каждом вдохе. Трясется в ознобе от того, что холодная испарина, пропитав всю одежду, леденит тело.
— Тетради, Макс. Где тетради?
Он чуть приподнимает голову. Сердце стучит суматошно и неровно, а иногда замирает от одного удара до другого, а потом вновь срывается на неистовую, частую рысь. Он не сомневается, что жить ему осталось несколько минут, и сам удивляется собственному безразличию. Своему ожесточенному смирению. Вот не
— Где записи, Макс? Где?
Новый удар, на этот раз в грудь, и следом за ним — вспышка боли, кажется, перешибающей хребет. Тело сотрясают новые спазмы, но ему уже нечего извергнуть из себя. Он непроизвольно мочится и от жгучей боли, сопровождающей это истечение, издает жалобный стон. В голове, будто стиснутой по вискам обручем, несутся, путаясь, бессвязные обрывки мыслей, вереницы странных образов. В помраченном рассудке теснятся в ослепительном блеске какие-то белые пустыни, огромные пространства, волнообразно колышущиеся наподобие ртути. Пустота. Ничего. Иногда в нее вдруг врываются, калейдоскопически мелькая, то лицо прежней Мечи Инсунсы, то фрагменты раздробленного прошлого, то странные звуки. Чаще всего повторяется стук трех шаров, которые ударяются друг о друга и катятся по сукну бильярдного стола, и этот негромкий, монотонный, чем-то даже приятный звук навевает на Макса странный покой. И даже дает ему куража вздернуть подбородок и взглянуть прямо в стальные глаза того, кто сидит напротив.
— Где-где… У мамаши твоей в…
Вслед за последним словом в рыжеусого летит слабый плевок. Жалкий окровавленный сгусток не долетает до цели и падает на пол, чуть не задев собственные колени Макса. Тот, кому он предназначался, рассматривает его с задумчивым видом.
— Отдаю тебе должное, дед. Держишься молодцом.
По его знаку помощники снова заматывают голову Макса мокрым полотенцем.
Экспресс, оставив Ниццу со всеми ее опасностями далеко позади, мчался в ночи на север. Сделав последний глоток арманьяка сорокавосьмилетней выдержки и промокнув губы салфеткой, Макс оставил на скатерти чаевые и вышел из вагона-ресторана. Дама, с которой он сидел за одним столом, поднялась чуть раньше — минут пять назад — и удалялись по направлению ко второму вагону, где ехал и Макс. Счастливый случай свел его за столом с той самой дамой, которая так нежно прощалась на перроне с мужем — судя по всему и скорей всего. Она оказалась француженкой, лет, наверно, сорока, а в ее неброско элегантном tailleur [58] наметанный глаз Макса тотчас признал творение модного дома Магги Руфф. Не ускользнуло от его профессионального внимания и обручальное кольцо на левой руке, которое дама носила вместе с оправленным в золото сапфиром. Усевшись в ресторане напротив, он не стал заводить никаких разговоров, ограничившись лишь чопорным «bonsoir». Ужинали в молчании и обменивались учтиво-безразличными улыбками, лишь когда встречались глазами или когда официант наполнял бокалы. Привлекательная, отметил Макс, разворачивая накрахмаленную салфетку, большеглазая, с тонкими, отчеркнутыми карандашом бровями, с накрашенными без излишку кроваво-красными губами. Покончив с filet de bouef-foresti`ere, [59] она отодвинула десерт и достала из сумочки пачку «Житан». Макс, потянувшись через стол, дал ей прикурить от своей зажигалки. Слегка погнутая крышка откинулась не сразу, и это дало повод обменяться первыми словами, после чего завязался непринужденный легкий разговор: Ницца, дожди, зимний сезон, скорое закрытие Всемирной выставки в Париже. Выяснилось, что провожал ее в самом деле муж. Что живут они круглый год в Кап-Ферра, но одну неделю в месяц она проводит в Париже по служебным делам: заведует отделом мод в журнале «Мари-Клер». Спустя пять минут она уже смеялась Максовым шуткам и, когда он говорил, смотрела на его губы. «Вы никогда не думали о карьере модели?» — спросила она чуть погодя. Наконец взглянула на свои миниатюрные часики, заметила, что время уже позднее, широко улыбнулась на прощанье и покинула вагон-ресторан. Опять же по счастливому совпадению оказалось, что едут они в соседних купе — номер четыре и номер пять.
58
Английский костюм (фр.).
59
Тушеная говядина с грибами (фр.).
Макс миновал поездной салон-бар — где в этот час было шумно и оживленно, как в баре отеля «Ритц», — пересек площадку между вагонами, где громче слышался грохот локомотива и монотонный перестук колес по стыкам, потом тамбур и остановился
— Не могу, — слабо возразил проводник. — Нельзя. Не положено.
— Знаю, знаю, друг мой, что не положено… Но знаю и то, что вы сделаете это для меня.
С самым безразличным видом он сопроводил эту реплику почти незаметным движением, в результате которого в руке проводника оказались две стофранковые купюры, неотличимые от полученной при посадке. Тот еще минутку отнекивался, хоть и было очевидно, что делает он это исключительно ради того, чтобы поддержать престиж «Compagnie Internationale des Wagon-Lits». Но вот наконец спрятал деньги в карман и жестом светского человека надел фуражку.
— Завтрак прикажете подать в семь? — с полнейшей естественностью осведомился он, пока шли по коридору.
— Да. К этому часу будет то, что надо.
Последовала почти неуловимая заминка:
— На двоих?
— На одного, будьте добры.
При этих словах проводник, уже дошедший до двери четвертого купе, устремил на Макса благодарный взгляд. Спокойней работается, читалось в нем, когда знаешь, что не перевелись еще на свете джентльмены, умеющие соблюдать приличия.
— Будет исполнено.
И в ту ночь, и в следующие Макс мало спал. Женщину звали Мари-Шанталь Эльяр: она оказалась жизнерадостной, темпераментной, приятной, и он наведывался к ней и в те четыре дня, что оставался в Париже. Помимо прочего, это было превосходное прикрытие, а вдобавок он получил от нее и прибавил к тем тридцати тысячам франков, что извлек из сейфа Томаса Ферриоля, еще десять. На пятый день, после длительных размышлений о ближайшем будущем, Макс снял со счета в банке «Барклай — Монте-Карло» все, что там лежало. Потом в конторе Кука на улице Риволи купил билеты: один — на поезд до Гавра, другой, первого класса, на трансатлантический лайнер «Нормандия» до Нью-Йорка. Расплатившись за номер в отеле «Мёрис», он положил в плотный желтый конверт письма графа Чиано и с рассыльным отправил их в итальянское посольство. Не приложив никакой сопроводительной записки или пояснения. Все же перед тем, как вместе с чаевыми вручить конверт портье, он немного помедлил и задумчиво улыбнулся. Потом вытащил из кармана перо и, там, где обычно указывают отправителя, вывел прописными буквами имена Мауро Барбареско и Доменико Тиньянелло.
Макс потерял представление о времени. Тьма, боль, допрос, непрестанные удары, и, когда в очередной раз с его головы сдергивают мокрое полотенце, он удивляется, что снаружи в комнату еще проникает свет. А голова болит сильней всего, болит так, что кажется, глаза в буквальном смысле лезут на лоб каждый раз, как он чувствует беспорядочное биение крови в висках и перебивчивый стук сердца. Впрочем, вот уже некоторое время его не трогают. Сейчас он слышит звуки русской речи, и, покуда глаза еще не привыкли к свету, едва различает смутные силуэты. Когда же наконец четкость зрения к нему возвращается, видит, что в комнате появился еще один человек — крупный и светловолосый, он с любопытством смотрит на Макса водянистыми голубыми глазами. Облик кажется ему знакомым, но в таком состоянии он не может напрячь память, собрать мысли. В следующую секунду любопытство на лице вошедшего сменяется недоверчивым неодобрением. Качнув головой, он о чем-то коротко переговаривается с рыжеусым, который сейчас уже не сидит напротив Макса, а поднялся на ноги и тоже внимательно его рассматривает. Судя по тому, что он отвечает резко, нетерпеливо и с заметным раздражением, рыжеусому не нравится услышанное. Разговор теперь идет на повышенных тонах — блондин на чем-то настаивает. И вот он отрывисто и сухо произносит что-то — явно отдает приказ — и выходит из комнаты как раз в ту минуту, когда Макс наконец узнает его. Это гроссмейстер Михаил Соколов.
Рыжеусый приближается к Максу. Критически оглядывает его, словно оценивая причиненный ущерб. И, сочтя, вероятно, что тот не слишком велик, мрачно бросает несколько слов своим помощникам. Макс снова весь поджимается в ожидании мокрого полотенца и очередной серии ударов — но нет. Длинноволосый наливает стакан воды и резко подносит его к губам пленника.
— Повезло тебе… несказанно повезло, — раздумчиво замечает рыжеусый.
Макс пьет жадно, захлебываясь и проливая воду на подбородок и грудь. Потом, подняв голову, встречает угрюмый взгляд.