Танк смерти (Советская оборонная фантастика 1928-1940)
Шрифт:
Чтобы не надоедать чересчур академику, мы с его согласия сняли себе номер в гостинице, но часто бывали у него дома. Однажды, когда мы гуляли по улицам Ленинграда, Рахмет завел разговор о «категории сравнения», высказав по этому поводу свое мнение. Аркадий Евгеньевич, сдвинув очки на лоб, и, взглянув на нас, рассмеялся.
— Ой, друзья вы мои, до чего же это интересно! Да-да… Ну, а красоту моей вот Лизы как и с чем можно сравнить? — сказал он весело, взглянув на дочь. Мы тоже рассмеялись.
Накрапывающий дождь вдруг усилился, пошел белым ливнем, наполняя бурлящим потоком асфальтовую улицу. Академик стоял, не обращая на это внимания.
— В самом деле, интересно, а? — повторял он, протирая платочком очки и, видать, о чем-то
Академик ушел, обняв за плечи дочь. А мы еще долго смотрели им вслед, спрятавшись за угол дома. И академик, и его светлоликая, прекрасная дочь Лиза были для нас очень дорогими людьми.
На следующий день мы застали академика в его лаборатории. Он взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков. Обняв нас, он с улыбкой обратился к Рахмету:
— Ну, так что, философ, ты доказывал вчера?
— На мой взгляд, в жизни нет ничего, что не поддавалось бы сравнению. Только так мы и познаем ее, — сказал Рахмет.
— Что ж, — произнес академик и попросил нас сесть в кабину небольшого самолета, стоявшего у стены. Мы и раньше видели его, и все время принимали за очень удачно скроенный макет.
Как только захлопнулась дверца кабины, сразу же стало темно. И в самолете, и в самой лаборатории. Такое чувство, будто мы взлетели, хотя и не слышно никакого гула мотора. Но самолет явно набирает высоту, рассекая крыльями летний воздух. Над нами открылось звездное небо, а внизу — убегающая земля. Вон серебристая змейка Невы и дома — все меньше и меньше, как спичечные коробки.
— Что за чудеса? — вздрогнул я. — Как взлетели, куда летим?
— Мы летим в завтрашний день, — ответила Лиза, сидевшая за штурвалом самолет а.
В какой-то момент издалека-издалека, вроде бы из недосягаемых глубин, похоже, из-за тех вон, оставшихся внизу черных гор, раздался голос академика, гулкий и странный. Этот голос увлек меня неожиданно в необыкновенные фантастические дали…
Жизнь в Токио, всего минуту назад бурлившая, как кипящая вода в горячем котле, вдруг, в один миг, оборвалась и заглохла. Люди на только что кишевших как муравейник улицах и площадях, в битком набитых парках, как по команде, остановились разом, онемели и замерли. В самый разгар дня, неизвестно отчего, все живое в Токио впало в мгновение ока в падучую дрему. Впало в глубокий сон. Группа полицейских, мчавшаяся куда-то, будто сраженная одним резким ударом, сникла тут же на мостовой. Несколько мелких торговцев, так ошалело гнавшихся за воришкой и наконец нагнав его, повалились вместе с ним и, заключив его в тесные объятия, погрузились в сладкий сон. Остановили свой бег трамваи, машины. Токио, этот громадный город, застыв в изнеможении, прекратил свое дыхание, окаменел, став похожим на безжизненно-мертвую гряду черных гор. Премьер-министр и военный министр Асахи уснул в своем кабинете за столом с надкушенным бутербродом во рту. Генерал Курава, пробравшийся украдкой в резиденцию министра финансов к его жене, так и заснул в неприглядном виде, целуя ее ножку чуть повыше колена.
Так вот и заснули враз жители Токио — два миллиона двести тысяч человек. Не уснули в городе только двое. Один из них, начальник городской полиции Цусимото, раздраженно вскочил с места, увидев, как перед самым его носом, потеряв всякое почтение к нему, растянулись на полу его подчиненные. Но, почуяв что-то неладное, в ужасе схватился за голову и, спотыкаясь о спящих, пулей вылетел из кабинета. А в коридоре… Кто- то, скрючившись, лежит на боку, кто-то уткнулся головой в пол, кто-то, с удовольствием раскинув руки и ноги, громко похрапывает. Это видение еще больше потрясло начальника полиции. Теряя сознание, вытянув руки вперед, он бешено носился по коридору, как слепой натыкаясь на стены и бревнами лежащих людей. Взглянул было из окна на улицу, но тут же отпрянул в испуге, увидев невероятно-жуткую картину. Будто беспощадно-страшный мор напал на людей, подкосив всех одним махом.
— Встать! — заорал он по своей обычной привычке. Но никто из полицейских, всегда в страхе трепетавших перед ним, не соизволил даже шевельнуться. Они продолжали лежать, так неучтиво вытянув перед ним свои ноги.
Напуганный до смерти, с вытаращенными в ужасе глазами, он нырнул в большой железный шкаф. Через три минуты жизнь в Токио возобновилась снова. И никто, кроме начальника полиции, не знал об этом негаданно-таинственном усыплении. Дочь великого императора, принцесса Цюжукай, пробудившись, некоторое время сладко зевала и нежилась в постели. Потом поднялась и, мягко ступая, направилась в свою зеркальную комнату, как это проделывала она ежедневно после сна. Без всякого стеснения, ленивым движением скинула с плеч атласно-шелковый халат, и тотчас все четыре стены из ярких зеркал отразили обнаженное, грациозно-гибкое тело юной красавицы. Потягиваясь и кокетничая, поглядывая то вправо, то влево, весьма довольная собой, она долго красовалась перед зеркалами. Все крутилась и смеялась, становилась в жеманные позы, любуясь бархатистой белизной своего тела, нежно льющимися изгибами тонкой талии и красотой стройных ног.
В эти самые минуты в одной из комнат своего обветшало-старинного дома на окраине Токио сидел, уставившись в зеркальце, профессор империи Кувяси. Могучий телом, лег тридцати пяти человек. Маленькое круглое зеркальце умещалось в его ладони, и он, не отводя глаз, смотрел в него с особым сладострастием. Кувяси видел обнаженную принцессу Цюжукай. Вот на всю площадь зеркальца ее округло-белая, трепетно вздымающаяся грудь.
Кувяси облизнул сухие губы, сжал ладонь и, жарко дыша, снова разжал ее, повернул зеркальце и в нем Цюжукай уже в другой позе. Близко, совсем близко ее припухло-алые, вздрагивающие, так и притягивающие к себе губы. Не выдержав, вздохнул, повернул еще, и зеркальце показало изнывающему профессору всю нежную шелковистость ее нетронутой солнцем шеи. У Кувяси помутнело в глазах, голова пошла кругом, и он, валясь набок, забился в жгучей дрожи, прижимая к груди зеркальце. Ему чудилось, что он в ласкающих объятиях красавицы-принцессы. А когда поднял голову и снова жадно взглянул в зеркальце, в нем уже не было никакого изображения. Встал, недовольно вздохнул, поправил сползший в сторону галстук, подошел к телефону.
— Полиция? — спросил со всей важностью.
Начальник полиции генерал Цусимото сидел, нахохлившись, в своем кабинете и, никого не впуская к себе, все еще с каким-то страхом думал о недавнем, так потрясшем его событии. Его так и подбросило в кресле, когда раздался неожиданно-резкий телефонный звонок. Он схватился за трубку.
— Говорите… Говорите же, что надо? — произнес он с дрожью в голосе и так торопливо, будто за ним гнались враги.
— Начальник, — сказал профессор, — когда народ Токио уснул на три минуты, бодрствовали только вы. Не вздумайте сообщать. Никто не должен знать об этом, в противном случае не ждите от меня пощады.
У начальника затряслись руки и губы, не то от страха, не то от гнева. Он выронил трубку. «О, упаси всевышний!..» — забормотал он, будто охваченный приступом лихорадки. Человек, который усыпил весь город, выходит, здесь?! Начальник поднял трубку.
— Вам известно, по какой причине вы не спали, когда спал весь Токио? — спросил профессор.
— Нет, — сказал начальник, меняясь в лице.
— Взгляните на свою ладонь…
«О-о, почему я этого не заметил?» — содрогнулся начальник, увидев на ладони маслянисто-желтое шершавое пятно, наподобие пыльцы, остающейся на пальцах от крылышек мотылька или бабочки. Стараясь успокоить себя, начальник уселся поглубже в кресло и задумался. Постепенно начал настраивать себя на мысль, что теперь вся судьба Токио в его руках. Это приободрило его и несколько рассеяло его испуг. А вскоре он и вовсе заважничал: