Танки повернули на запад
Шрифт:
— Сам не понимаю, где внутренности умещаются, — разводит руками Бабаджанян.
Полное его имя — Амазасп Хачатурович. Но все (старшие и равные — открыто, подчиненные — между собой) называют комбрига Армо.
Даже в полушубке и ватных брюках Армо неправдоподобно худ. Кажется, ему, южанину, несмотря на сто одежек, холоднее, чем нам. Армо вытянул узкие длинные ладони над маленькой тонконогой печуркой, раскаленной до того, что уходящая в потолок труба стала прозрачнокрасной.
У этой длинной, как грот, землянки с прогнившими двухэтажными нарами по обе стороны
Еще две приметы 1941 года сохранились поблизости от командного пункта Бабаджаняна. Утонувший по башню в снег, беспомощно накренившийся БТ-7 — один из тех танков, с которыми мы начинали войну. На поржавевшей башне я разглядел слабо сохранившиеся печатные буквы, старательно выведенные каким-то насмешливым немцем, кое-как освоившим русскую грамоту: «Бронья крепка и танки наши бистри».
Метрах в трехстах от несчастного танка кирпичная стена — все, что осталось от колхозной конюшни или хлева. На ней огромная, не обесцвеченная временем надпись по немецки: «Стой! Здесь страна рабочих и крестьян! Не стреляй в братьев-пролетариев!»
Диалог 1941 года. Мы взывали к классовой совести немецкого солдата, а он, самодовольный, упивавшийся победами, измывался над нашей временной слабостью.
Мы были во многом наивны, не до конца понимали, что фашизм способен на время притупить классовые чувства, задушить их национальной спесью, бравурными криками, барабанными маршами.
Сейчас, зимой 1942 года, мы не апеллируем к сознанию немцев. Вернее, апеллируем, но уже иными средствами. Мы бьем врага и уже отбили у него охоту потешаться над нашими танками. И все же мне дорога чистая интернациональная вера, продиктовавшая эту наивную надпись на кирпичной стене. Великая — знаю сердцем — победная мудрость заключена здесь. Чтобы она восторжествовала, мы крушим гитлеровскую армию и будем крушить, пока последний ее солдат не поднимет руки.
Я стою перед полуразрушенной стеной с черными размашистыми буквами, которых не смыли ни дожди, ни снег, которых даже не сочли нужным замазать гитлеровские офицеры, и ненависть к фашизму, которую мне довелось испытать недавно у взорванного танка Петрова, снова охватывает всего…
Дальний бомбовый раскат заставляет оторваться от полу занесенной снегом кирпичной стены. По целине, черпая валенками снег, бежит Балыков:
— Подполковника Бурду бомбят!
В машине, где установлена рация, — Катуков, Бабаджанян, штабные командиры.
Только что Бурда сообщил о бомбежке, о первых потерях, о подходе новых самолетов. Катуков вызывает штаб армии, просит истребителями прикрыть отряд Бурды. Прежде чем ему ответили, дверь
— Воздух!
Через минуту мы — в овражке, у землянки Армо.
Бомбардировщики широким, в полнеба, строем проплывают в серой вышине. Мы облегченно вздыхаем — не заметили. Армо объясняет: вот что значит хорошая маскировка, строгий порядок на КП.
Но из-за вершин, за которыми только что скрылись самолеты, нарастает гул. Строй бомбардировщиков сжался, вытянулся длинной цепочкой, хвост ее еще не виден.
Бабаджанян умолк с многозначительно поднятым пальцем. Он больше не объясняет, что значит хорошая маскировка и строгий порядок.
Мы сидим на нижних нарах просторной землянки. Молчим. Катуков жует сигарету. Взрывы — словно не снаружи, а откуда-то из недр земли, тяжелые, пружинистые. Скрипят ненадежные опоры, шевелятся, как живые, бревна наката.
Бабаджанян неподвижно смотрит на дверь и машинально сыплет из ящика песок на раскаленное железо печки.
Минута, другая… Время исчезает. Только уханье, только надсадный свист.
Вдруг землянка с громом провалилась в преисподнюю. Дым слепит глаза, пороховая гарь першит в горле, на зубах песок. Двери в землянке как не бывало. Морозный воздух смешался с дымом. Кому-то на ноги рухнула труба, и он, невидимый, матерится на чем свет стоит. Кто-то с криком бросился наружу. Кто-то просит индивидуальный пакет.
На нарах я нащупываю рваный кусочек теплого металла, туго завитой, с неровными зубчатыми краями, наподобие винта.
Самолеты все так же с нарастающим воем проходят над землей. Но теперь бросают не фугаски, а контейнеры с мелкими бомбами. Их разрывы напоминают короткие пулеметные очереди. Только пулемет этот огромного калибра.
Катуков берет меня за плечи:
— Пошли… Тут — что в братской могиле…
Мы стоим у выхода. Бабаджанян бормочет что-то извинительное. Будто он повинен в бомбежке.
Карусель самолетов переместилась к юго-востоку, туда, где проходит передний край. На нашу долю достаются лишь отдельные «юнкерсы».
На минуту пустеет небо, стихает вымотавший душу грохот, свист и рев. Еще заложены уши, еще не разобрались что к чему, не перевязали раненых. Из-за тех же вершин со стремительностью метеоров вынырнули наши «илы». Мы облегченно вздохнули в ожидании возмездия.
Но это был горький час. Штурмовики — надо же! — ударили из эрэсовских пушек по нашей обороне…
Повисли над лесом черные расплывающиеся хвосты сигнальных ракет. Но штурмовики, видимо гордые сознанием выполненного задания, покачали крыльями и исчезли все за теми же макушками многое повидавших в тот день деревьев.
Бригада Бабаджаняна залечивала раны, нанесенные бомбардировкой, и деятельно готовилась к завтрашнему бою.
Когда я вечером вернулся в землянку Армо, здесь все было как и до бомбежки. Скрипела вновь навешенная дверь, и с клубами морозного воздуха вваливался командир, отряхивал веничком валенки, подсаживался к огнедышащей печурке. Подвешенная на проволоке коленчатая труба упиралась в потолок.