Танки повернули на запад

Попель Николай Кириллович

Грузный Кортылев устало посмотрел на меня, вопросительно поднял густые мохнатые брови.

Я подвинул служивший табуретом ящик и сел.

Катуков, сонно пробурчав что-то'вроде «спокойной ночи», залез на нары. К многоголосому храпу, наполнявшему землянку, прибавился легкий переливчатый присвист.

— Почему не спите? — спросил я Кортылева.

— Политдонесение надо просмотреть, инструктивный доклад подготовить.

— Дня не хватает?

— Не укладываюсь. Днем с народом беседую, по батальонам хожу…

До войны

Кортылев был секретарем райкома партии. Привык к исполнительности, дисциплине. Он никогда не задержит политдонесение, всегда своевременно проведет сборы. Но как-то не может притереться к армии, плохо понимает бой, слабо разбирается в технике. Армо ценит своего работящего замполита, но добродушно называет его «приписником». Иногда проезжается насчет того, что Кортылев может «искру» в гусенице искать и не отличит зенитную пушку от противотанковой. Кортылев терпеливо сносит насмешки, порой отшучивается, но, как мне кажется, особенно не спешит вникать в военное дело. По-видимому, в глубине души считает, что со своими обязанностями справится и без этого («А война кончится — обратно в райком»).

— Неладно получилось, — Кортылев резко отодвинул бумаги и повернулся ко мне. — Пять суток назад выписал двадцать комплектов партийных документов. Туда-сюда, вручить билеты принятым в партию сразу не поспел. А сегодня выяснилось, что почти половины людей нет. Кто убит, кто в госпитале. Меня те партбилеты и кандидатские карточки жгут, как железо раскаленное. Позор — и только.

— Верно.

— Что «верно»?

— Позор.

— Но не по халатности, не потому, что не понимаю, — Кортылев сбросил полушубок, положил его на нары, прошелся по землянке и, вернувшись к столу, закончил:

— Только им от того не легче.

Я видел, что начполитотдела не умел, слава богу, закрывать глаза на собственные промахи, списывать их за счет сложности боевой обстановки.

— Где вы вручаете партийные документы? — спросил я.

— Вызываем человека в политотдел и выдаем билет по возможности в торжественной обстановке.

— А если не к себе солдата вызывать? Если к нему пойти?

— Не практикуется. На гражданке в райком приглашали, здесь — в политотдел. Форма выработалась, стала традиционной. Да и на военно-политических курсах так учили.

— Что ж с того, что учили. В мирное время в Кремле ордена давали, а сегодня мы с командиром корпуса в батальоне их вручали. И совсем не худо получилось.

— Это для меня в новинку.

— И для меня. Однако надо принимать на вооружение. Не только командирам на войне переучиваться, но и нам, политработникам… Вон ваш сосед подполковник Яценко с первого дня боев партбилеты вручает в подразделениях. И заседания парткомиссии проводит в батальонах. Так-то и связь с народом покрепче, и никому не придет в голову, будто политотдельцы в тылу отсиживаются, пуль да мин боятся.

— Вроде верно. Надо с секретарем парткомиссии посоветоваться.

—

Посоветуйтесь…

Я ослабил поясной ремень, передвинул маузер с бока на живот, поднял воротник бекеши и растянулся на холодной бурке, которую Балыков принес из машины.

В сводках Совинформбюро помните? — встречалось: «бои местного значения».

Такие бои мы и вели. Там — улучшим позиции, там — выйдем на дорогу, а там — потеряем высотку. Но и в боях «местного значения» льется порой не меньше крови, чем при взятии больших городов, и не менее ярок в них солдатский подвиг.

На одном из участков наши танки ночью двинулись в атаку. В ту пору ночные танковые атаки мы применяли редко. Спящие немцы не предполагали, что им придется удирать в шинелях, наброшенных на белье, сунув голые ноги в сапоги.

Танкисты увлеклись успехом и, развивая его, миновали вражеские артиллерийские позиции прежде, чем пушки перешли на стрельбу прямой наводкой. Но в глубине обороны случилось то, что нередко случалось в тогдашних боях: танки распылились, потеряли связь между собой, перестали взаимодействовать. Каждый сам себе голова.

Лейтенант Алексей Веселов немного остыл лишь тогда, когда поблизости уже не было ни своих, ни чужих. В триплексах качаются белые деревья, озаренные первым светом… Впереди — наезженная дорога. Танк останавливается. Ждет.

Проскочил мотоцикл. Проехали подводы. На них — укрытые крестьянскими одеялами раненые немецкие солдаты. Это все не цель. А вот этой штукой, пожалуй, стоит заняться. Орудие медленно поворачивается вслед за длинной приземистой автомашиной. Выстрел. Черный столб оседает серым облаком. Танк с ходу налетает на вторую машину. Скрежещет металл под гусеницами.

Минут тридцать Веселов «наводил порядочек» на дороге, по которой курсировали фашистские машины. Потом понял: дальше нельзя. И свернул на проселок. Сделал километра три — снова лесное безлюдье.

Затормозил. Справа — лог, бугристо переметенный снегом. Веселов вылез из машины, с пистолетом в руках обошел ее и замер. Боевой хмель как рукой сняло: у самой дороги из снега торчала голая желтая ступня.

Так вот что за бугорки припорошил утренний снежок!

Танкисты стояли перед этим кладбищем без могил, крестов и памятников.

На русскую речь из кустов вылезли двое малышей. Грязные, в тряпье, дрожащие от холода и страха. Мальчонка лет семи, заикаясь, глотая слова, рассказал, как вчера немцы согнали всех, кто остался в деревне, привели сюда, в лог, и — из пулемета… Маманю — тоже. Они с сестренкой все сами видели, ночь в ивняке продрожали.

В танке накормили ребятишек, напоили горячим чаем из термоса.

Теперь, когда в машине находились дети, Веселов спешил пробиваться к своим.

Преимущество внезапности, которым пользовалась «тридцатьчетверка», хозяйничая на дороге, сходило на нет. До слуха долетел недобрый гул чужого танка.