Таня

Кюнэ Татьяна

Представление началось. Мы залезли на манеж в темноте, успешно поднялись наверх, но с включением ярких софитов, светящих прямо в глаза, и слишком громкой музыки под гул аплодисментов мы почему-то вдруг растерялись, и начался настоящий хаос: кто в лес, кто по дрова. Из-за отсутствия синхронности мы начали наталкиваться на маленьком пространстве манежа друг на друга, цеплять коньками костюмы из тюля, за громоздкие «люстры» на

головах и падать, как специально запущенная одним лишь прикосновением дорожка домино. Эти несколько секунд позора показались мне вечностью. Я зацепилась коньком за Светкино платье, которое она пыталась от моего конька отодрать. В зрительном зале начался хохот, мы тоже начали ржать, а испуганная Нинель Михайловна из-за кулисных портьер пыталась на нас шипеть, а потом уже и в полный голос орать «Отползайте!». Ползти в сторону спасительных кулис по холодному и мокрому льду было стыдно, и мы со Светкой продолжили нашу возню, пытаясь обрести свободу от цепкого костюмного материала. В какой-то момент я поняла, что на манеже остались только мы с ней, так как остальные участницы этого ледового побоища благополучно эвакуировались за кулисы, и я решительно дёрнула со всей силы свой конёк. Светка ойкнула, схватилась руками за живот, и я увидела, как её тюль начинает краснеть. Рана была глубокой, и кровища текла уже по её рукам, оставляя на блестящем от софитов льду свои яркие рубиновые капли. К нам подбежали два униформиста, помогли отцепиться, и Светку унесли на руках в медпункт.

Через неделю она мне продемонстрировала кривой страшный шрам со следами зубчиков от конька и ещё долго сокрушалась, что в бикини ей теперь не форсить. В ледовое шоу она больше не вернулась, а удачно вышла замуж за футболиста, переехала в другой московский район и родила дочь. Через два года наша цирковая программа закончилась и судьба нас разбросала по разным местам. Жизнь продолжалась…

Катька

Соседей своих по московской квартире я любила, потому что твои соседи – это ближайшие родственники, как утверждают граждане, родившиеся в коммуналках времён СССР. Ссориться с ними категорически запрещалось, ибо в самый неподходящий момент тебе понадобятся соль, сахар, яйца, стулья или кто-то не дай бог заболеет, а у тебя случилась паника и ты напрочь забыла, куда надо звонить.

Катька со своей семьёй, матерью и бабушкой, переехала из престижного тихого московского центра в наш дом, построенный в спальном столичном районе, когда мне было четырнадцать лет. Их большая трёхкомнатная квартира заполнилась старинной антикварной мебелью, и Катькина мать до блеска в глазах сразу же отмыла общий межквартирный коридор, заявив всем соседям, что она жила в доме образцового содержания и отказываться от заслуженной годами привилегии не собиралась. На коридорную стену был прилеплен график, где каждой квартире отводился определённый день на «мытьё полов». Все соседи закатывали глаза, но перечить «генеральше» в открытую стеснялись: чистый этаж образцового содержания в условиях общего мусоропровода, кишащего неубиваемыми муравьями и тараканами, давал надежду на светлое будущее.

Мы так друг другу обрадовались, что в первый же вечер она осталась ночевать у меня. Мы были ровесницами, обе имели пианины и носили короткие модные стрижки под названием «гарсон».

Бесконечный обмен шмотками, признания в симпатиях одному мужскому типажу и общие явки-пароли злачных московских кафешек сблизили нас настолько, что мы считали себя почти сёстрами и могли доверить самые сокровенные тайны друг другу, невзирая на разницу в воспитании и интересах на дальнейшую взрослую жизнь.

Катька постоянно тусовалась у меня, так как её еврейская бабушка Мария Абрамовна постоянно меня шпыняла за недостойный внешний вид и категорически отказывалась пускать в их квартиру без аккуратно уложенной причёски и в домашних шароварах. Дресс-код был убийственным, особенно по утрам. Мария Абрамовна всегда открывала дверь в идеальном прикиде, почти как Королева Елизавета: маникюр, уложенные волосы, реснички под тушью, фасонистое платье и туфли на удобном каблучке, только сумочки не хватало и перчаток, чтобы не дай бог бактерии не подцепить от рукопожатия «придворной челяди». Я ей втихаря восхищалась, сравнивая со своей лапотной Бабшурой, у которой передник порой был грязнее половой тряпки, постоянно сушившейся на входном коврике подружкиной квартиры. Манеры у Абрамовны тоже были соответствующими, и от прилюдных объятий пришлось отказаться. Катьку, попавшую в совершенно другую среду в плане соседского общения, бабка пилила нещадно, и я часто слышала через вентиляционную кухонную решётку, как её дрессируют.

Конец ознакомительного фрагмента.