Таня
Шрифт:
В солнечный субботний летний день мягкий «Икарус» с Щёлковского автовокзала по маршруту «Москва – Касимов» с полным народа салоном вёз нас почти пять часов по ухабистой дороге, создавая у меня ощущение дальнего путешествия. Я – ребёнок городской, совсем не понимала, чем буду заниматься целых три месяца в богом забытой деревне, где до ближайшего райцентра Спас-Клепики, что в Рязанской области, почти пятьдесят километров. Мать положила в мой чемодан цветные карандаши, коробку акварельных красок, альбом для рисования и «Сказки народов Мира», чтобы я не слонялась без дела, развивала свои художественные способности, а заодно и не забывала алфавит.
Вылезли мы из автобуса в маленьком городке со смешным названием Тума, пересели в раздолбанный местный ПАЗик и ещё час тряслись до районного цента Клепики, откуда до нашей деревни вообще уже ничего не ездило, кроме тракторов, грузовиков и случайных попуток, одна из которых нас с мамой и довезла до соседней деревни Норино. Оставшиеся три километра мы
Бабшурин дом я узнала сразу. Он был бревенчатый, немного кривоватый, окружён высоким потемневшим деревянным забором, скрывавшим внутренний двор, и с яркими резными наличниками на окнах, выкрашенных Бабшурой голубой вонючей краской к новому летнему сезону. Перед окнами колосился цветник с «золотыми шарами» и бордовыми георгинами. Деревенские разномастные дома вытянулись неровной линией вдоль уводившей к коровнику пыльной дороги, по которой мальчишки катали палкой ржавое колесо от телеги. «Звенящую тишину» нарушали мычащие коровы и стрекочущие кузнечики в высокой траве, а коровьи лепёшки тусклыми минами, разбросанными во всех видимых глазу местах, дополняли этот сельский колорит.
Скрипучая калитка была не заперта, и мы вошли, поставив вещи на ступеньки крыльца под навесом. По двору гордо вышагивали белые куры и один яркий петух, бегали пушистые цыплята, из сарая пахло сеном и куриным навозом. В две одинаковых металлических банки из-под сельди-иваси было насыпано пшено и налита вода – птичья столовка.
Бабшуру мы нашли в довольно большом огороде, стоявшей на четвереньках среди картофельных кустов, одетую в телогрейку-безрукавку на цветастый халат и в неизменные галоши на шерстяной носок в жару.
Несколько ровненьких грядок с овощами и кучей хаотично посаженных яблочных и терновых деревьев, из плодов которых мать делала домашнее вино, создавали впечатление большого хозяйства. Вдоль забора Бабшура посадила малинник и смородиновые кусты – витамины для детского здоровья и счастья. Увидев нас, усталых и запыхавшихся с дороги, Бабшура бросила свои дела, обтёрла грязные руки о передник, громко и радостно заголосила, явно обрадовавшись нашему приезду, смачно расцеловала и сразу повела в избу, устраивать и кормить. Дом состоял из одной большой комнаты с русской печкой, маленькой кухоньки, скрытой за ситцевой занавеской, сенцов, где положено было снимать одежду и обувь, и ещё одной маленькой комнаты, где стояла колченогая кровать и старый сундук, набитый Бабшуриными «нарядами». Ещё у неё была прялка, и все мои шерстяные носки и варежки были связаны матерью из шерсти, которую Бабшура самолично пряла. В сенцах пахло керосином и сушёным зверобоем, из которого она делала «веники» и подвязывала к натянутой под потолком верёвке – «ото всех хворей». Туалет располагался во дворе рядом с сараем, а колодец с ледяной водой и привязанным к крутящемуся деревянному «рукаву» верёвкой цинковым ведром – рядом с дорогой. Воду, если не было дождей, Бабшура таскала из этого колодца и наливала в большую бочку, используя для полива огорода.
Почти всё Бабшура готовила в чугунках в печке, топившейся дровами. Каша «дружба», топлёное молоко, рассольник, щи, пироги и блины на дрожжевом тесте, молочная лапша и картошка в мундире обладали неимоверной сытностью и чудесными запахами. Магазин в деревне был маленьким, и покупались там только «серый» хлеб, развесное печенье, мука, постное масло, сахар, соль, керосин для лампы и спички. Сметану, творог и даже сливочное масло Бабшура делала сама. За парным коровьим молоком нужно было ходить за километр на ферму или покупать у соседки, державшей симпатичную Бурёнку.
Роль холодильника выполнял погреб, скрипучая дверца которого прошагивалась под половиком в большой комнате. В погребе было холодно и пахло землёй. В тусклом свете пыльной лампочки просматривались небольшие кадушки с огурцами, помидорами и квашеной капустой. Компоты, сало, сметана, масло хранились в стеклянных банках, чтобы не быть сожранными мышами. На полу был кучкой сложен картофель, накрытый холщовыми мешками. Хочешь холодненького компотика в жару? Лезь в погреб!
Мать в воскресенье засобиралась обратно в город на работу, взяв с меня обещание писать ей письма, конверты для которых были заранее куплены, и мы остались с Бабшурой вдвоём. Когда вечерело, она закрывала на окнах белые шторки на натянутой леске, запирала ворота, молилась с обязательным «Отче наш» и ложилась спать, чтобы с раннего утра приняться за обычную деревенскую работу: огород и «курей». Кроме птицы, из живности Бабшура больше ничего не держала, потому что с первыми холодами уезжала в Москву, но это «недоразумение» я потом быстро исправила. Мне выделили маленький диванчик, больше похожий на топчан, стоявший рядом с её кроватью, ведро в качестве ночного горшка, чтобы не выходить ночью во двор, и строго-настрого запретили бегать купаться на речку одной из-за какого-то там страшного «водоворота». Телевизором в доме и не пахло. Несколько дней я изучала огород, двор и живность, бегающую по этому самому двору. Поспала на одеяле под терновым деревом в огороде, поковыряла в носу, порисовала что-то в альбоме, повалялась с книжкой на печи, где у Бабшуры тоже было спальное место, послонялась в округе. Мне всё это быстро надоело, стало скучно, хотелось впечатлений, «скоростей» и Бабшура отвела меня к соседке Бабвере, на каникулы к которой каждый год приезжала из города её внучка Лариска, которая была старше меня всего на один год. Жизнь сразу повеселела и наладилась: большую часть времени мы проводили вдвоём. Деревню и окрестности Лариска знала отлично и таскала меня на всё посмотреть и со всеми познакомиться. «Ну, спелись!», говорила Бабшура и, перекрестив, отпускала меня с ней гулять, снабдив холодными сырниками в целлофановом пакете.
Занятий у нас с подружкой было дофига и больше. На Ларискиной веранде мы вырезали из картона кукол, рисовали им бумажные наряды, и примеряли, как на манекен, закрепляя на кукольных плечах квадратными зажимами. К концу лета обувная коробка была забита ими доверху. Писали «анкеты» с умными, как нам тогда казалось, вопросами и ответами. Делали из общих школьных тетрадей песенники, вклеивая туда вырезанные из открыток розочки и другие подходящие к песне картинки. Лазили к соседям через дырку в заборе обдирать вишнёвые деревья, пока они не увидели и не нажаловались, за что нас на целый день посадили «под замок» и изолировали друг от друга. А однажды Лариска принесла чекушу водки, найденную в закромах Бабверы, и мы смачно полили ею пшено, которое клевали куры с петухом. Через несколько минут на нашем дворе появилось «птичье кладбище», куры валялись на земле и дрыгали ногами, а петух выдавал жуткие предсмертные хрипы. Мы ржали, не понимая, какая расплата нас за это ждёт. Бабшура хворостиной исполосовала мою худосочную спортивную задницу и заставила просить прощения. Но что значит детское обещание «я больше никогда так не буду!», данное под «пытками»? – Ничего, фигня! Вскоре я взялась за «воскресшего» петуха Яшку и настолько его надрессировала, что вошла в образ известной на всю страну дрессировщицы животных Натальи Дуровой. Петух уже ластился ко мне, как кошка, запрыгивал на плечи, когда я садилась на корточки, и начинал меня «топтать», как курицу, готовую к воспроизведению потомства. Яшка сильно махал крыльями, прижимался своей грудью к моим лопаткам и клевал меня в шею. Поняла я, что он со мной делает, не сразу, пока не увидела Бабшура. Куры совсем перестали нестись, и судьба петуха была решена. Когда ему отрубили голову и отпустили, он ещё несколько секунд бегал по двору без неё. Зрелище меня настолько поразило и Яшку было так жалко, что я закатила истерику и наотрез отказалась есть сваренный из него Бабшурой куриный суп. Через несколько дней мне в утешение она принесла другого петуха, но курятник меня больше не интересовал, я чувствовала за собой вину и обиду на Бабшуру за столь страшную птичью кончину.
После неудачи с Яшкой я притащила с улицы полосатого котёнка Барсика. Он был ничейным худющим подростком с замашками опытного домушника. Таскал всё, что плохо лежит, на руки не давался и гонял бедных курей. Я насильно заворачивала его в кукольное одеяло, перевязанное лентой для волос, и укладывала спать в импровизированную кровать, сделанную из обувной коробки, которую притащила из магазина Лариска. Барсик спать как кукла категорически не хотел и орал дурниной на весь дом. Поняв, что коту от нас нужно только пропитание, мы отпустили его на волю, оставив тем не менее на довольствии в виде консервной банки с молоком около ворот дома.
Кошачьей матери из меня в тот раз не вышло, и я захотела кроликов, за которыми побожилась Бабшуре смотреть и ухаживать. Пять разноцветных маленьких крольчат, принесённых от деда Василия из дома напротив, поселились на нашей печке, где мы с Лариской соорудили им гнездо, пока строился их уличный загон. Днём я перетаскивала их во двор и кормила листьями одуванчиков и корнеплодами, добытыми на Бабшурином огороде. Срали кролики везде. Их маленькие чёрные какахи-шарики были похожи на плоды черноплодной рябины, и мне приходилось их убирать по несколько раз в день. Дрессировке кролики не поддавались, зато их можно было безбоязненно гладить и «укладывать спать». Когда они немного подросли, то подхватили какую-то инфекцию, обдристали весь жилой и нежилой фонд и по очереди сдохли. На козу Бабшура уже не согласилась, и я начала ходить на местную ферму, чтобы посмотреть на коров, коз и гусей – моя любовь к живности сдавать свои позиции не собиралась. Откуда же мне было знать, что с гусями надо вести себя крайне осторожно? Незнание закона не освобождает от ответственности, и моя худосочная жопа, пощипанная вожаком гусиной стаи, опять превратилась в один большой синяк. Бабшура несколько дней прикладывала к моей пострадавшей заднице на ночь какие-то примочки и грозилась отправить меня к матери домой.
А потом приехал в гости на большом красивом мотоцикле мой двоюродный брат Серёга – старший сын Катюниной сестры Лидии. Он привёз гостинцы, старенький чёрно-белый телевизор и клятвенно пообещал научить меня ездить на его велосипеде с мужской рамой, плавать и свозить нас с Лариской в Клепиковский клуб на танцы…
Ему было уже 25, он закончил Рязанское военное училище Связи и собирался жениться на Верке, девушке из Рязани, где он с ней и познакомился. Высоким спортивным красивым брюнетом в офицерской форме я страшно гордилась и бегала за ним, как собачка на поводке: куда он, туда и я.