Тарикат
Шрифт:
— Но о каком равновесии ты говоришь? Разве мир не единое целое, которое возникло однажды и навсегда? У какого человека хватит сил сдвинуть этот мир?
Вероятно, я задавал слишком много вопросов, но слова Ибн Араби пробудили во мне жгучее любопытство, которое заставило меня впервые заметить связь вещей. И я получил ответ, который словно подытоживал его собственный взгляд на мир, взращенный долгими годами размышлений.
— Аллах — это Единое, но Он проявляется в бесконечном разнообразии. Каждый человек видит Его по-своему, и это не является ошибкой. Для того, чтобы вознести хвалу Аллаху, не нужны слова и не нужны ритуалы. Достаточно лишь чистого сердца и искреннего намерения. То, что имеешь ты в своей душе и сколько имеешь —
Он умолк. А я задумался, перебирая в памяти имена людей, которых повстречал в своей новой жизни. Я словно взвешивал их на мысленных весах — на одну чашу клал тех, кто, по моему мнению, был достоин награды, а на другую — остальных. И когда та, вторая чаша начала явно перевешивать, я понял, что Ибн Араби прав. И не лучше ли остаться в одиночестве, чем под влиянием дурных людей стать таким же как они?
Перед закатом шейх еще раз выпустил голубя, но тот снова вернулся ни с чем. Ночь мы провели в пустыне, завернувшись от холода в ватные одеяла, потому что решили не следовать с караванами, а продолжать путь в одиночестве. Я постоянно ждал от своего спутника какого-то чуда, словно считал его факиром. И чудо все-таки произошло.
На рассвете, сразу после намаза, Ибн Араби выпустил Хакима и тот улетел, трепеща крыльями. Однако быстро не вернулся. Мы уже прошли почтительное расстояние, но я не заметил в лице шейха ни малейшего признака тревоги, хотя был уверен, что в этот раз голубь уж точно пропал. Сам я сильно тревожился, хотя это была не моя птица, и я даже не успел к ней привязаться. Я всматривался в небо до тех пор, пока не заслезились глаза.
— Не смотри на солнце, — предупредил Ибн Араби. — Глаза сожжешь. И не тревожься так — он вернется.
Но я впервые почему-то не поверил ему.
И все-таки к концу дня, когда солнце уже заваливалось за горизонт, голубь вернулся. Он тяжело плюхнулся на плечо шейха и уронил в подставленную ладонь крупный лал. Его гладкая поверхность вспыхивала на солнце как догорающие угли.
— Драгоценный камень? — изумился я. — Где он его украл?
— Не обижай невинную птицу, — предостерег Ибн Араби, — я знаю, где он его взял.
— И мы вернем его хозяину?
— У этого камня нет хозяина. Тот, кому он принадлежал, давно исчез с лица земли. Помнишь, что я говорил тебе о символах? А камень — просто камень, мы продадим его в Мекке и купим еды. Хаким ответил на вопрос и больше нам ничего не нужно.
— Но я же ничего не понял.
— Я все тебе расскажу после хаджа. А пока не забивай голову и усердно молись.
Я немного обиделся, но не подал виду, лишь украдкой посматривал на своего спутника и удивлялся — его лицо светилось радостью. Было похоже, что он действительно что-то узнал о моей судьбе и просто решил меня немного помучить.
***
В Мекку мы прибыли на восьмой день зу-ль-хиджа, что уже было великим счастьем. Ведь все знают, что первые десять дней этого месяца являются самыми ценными для хаджа. Паломниками были забиты все караван-сараи и все постоялые дворы. Даже в жилых домах был занят каждый уголок, где только можно было прилечь. Я еще никогда не видел такого огромного количества людей на улицах. Мужчины все были в белом, и женские платья во всем этом белом потоке казались яркими цветами, распускающимися на заснеженных горных вершинах.
Увидел я и множество недужных и калек. Они там и сям мелькали в толпе. Особенно напугал меня огромный мужчина с жуткой физиономией, иссеченной багровыми шрамами. Он был похож на разбойника, но его свирепое лицо несло отпечаток какой-то умильной покорности. Вообще, такое выражение глаз я видел у многих, и оно мне было незнакомо. Казалось, что все эти люди ничего вокруг не видят, а их взоры обращены внутрь себя, где хранится хрупкий сосуд с водой, которую они боятся расплескать. Толкались же при этом нещадно, потому что узкие улицы Мекки не были рассчитаны на такую толпу. По улицам текли ручейки и реки из людского потока и дружно вливались в огромное море — площадь перед мечетью Аль-Харам.
Я сам едва не утонул в этом потоке и на мгновение потерял из виду Ибн Араби, который шел впереди. И уже готов был впасть в отчаяние, когда он вдруг ухватил меня за руку и почти силой утащил в какой-то переулок. Только тогда я услышал звон колокольцев, будто стадо верблюдов направлялось к площади. Люди разбегались в разные стороны, рискуя подавить друг друга. Началась паника. И тогда я увидел наконец тех, от кого все разбегались. На площадь вышли пятеро мужчин, закутанные в покрывала с головы до ног. Каждый их шаг сопровождался резким звоном. Из-под одежды были видны лишь глаза — красные и совсем лишенные ресниц, и кисти рук, сжимающие четки. Эти руки, с черными ногтями и синеватой кожей, покрытые шишками цвета меди, потом долго мне снились в кошмарах.
— Не подходи к ним, — шепнул мне Ибн Араби. — Не дыши и даже не смотри в их сторону.
— Кто это такие? — спросил я в страхе. — Почему все бегут?
— Эта болезнь называется махв, — прошептал шейх. — Она передается по воздуху и нет от нее спасения. Люди перестают чувствовать боль, покрываются пятнами, а потом их тела начинают распадаться, хотя они все еще живы. Ни один табиб до сих пор не нашел способа вылечить такого больного. Говорят, что это, на самом деле, проклятие Аллаха.
— Они думают... думают, что Аллах вылечит их, снимет свое проклятие? — спросил я дрожащим голосом.
— Нет, — ответил Ибн Араби, — они молят его о легкой смерти. Это единственное, в чем он может помочь.
— Они идут к Каабе?
— Нет. Им запрещено входить в мечеть и подходить к Каабе. Они просто пройдут мимо, вознеся свои молитвы, и выйдут из города через другие ворота. Но, — он повысил голос, — не вздумай идти по их следам. Мы обойдем вокруг и зайдем с другой стороны. Чтобы даже воздух, которым они дышали, не коснулся нас.
Это было самое сильное впечатление и самый сильный страх, который я испытал в Мекке. Ведь мы чаще всего боимся чего-то таинственного и непонятного. И с какой силой я потом ни молил Аллаха помочь мне, перед моими глазами всегда вставали эти жуткие фигуры, словно напоминая о том, что мои молитвы бесполезны. И о том, что есть вещи, которые невозможно выпросить у Бога. Потерянные вещи, которые не возвращаются. Такие как здоровье этих людей или моя память. Я гнал эти мысли, говоря себе, что Всемилостивый простит меня за это и не накажет еще больше, но ничего не мог с этим поделать. Поэтому, когда я так ничего и не вспомнил, то не был разочарован, я готовился к такому исходу. И ничего не сказал об этом Ибн Араби, но видел, что он все понимает и поэтому ни о чем не спрашивает.
И лишь одно меня утешало: мои головные боли прошли, словно испарились как вода в котелке. И кошмары поутихли. Избавиться от всех этих болезненных ощущений и было моим вторым, тайным желанием. То ли Ибн Араби меня излечил возле могилы Пророка, напугав едва ли не до потери сознания. Или же хадж подействовал благотворно и немного успокоил мои вечно бунтующие нервы. Но в любом случае, без помощи Аллаха здесь тоже не обошлось.
Однажды вечером пятого дня, когда все обязательные обряды были завершены, и часть паломников уехала, мы наконец-то решили поесть в чайхане, а не на ходу, как происходило все эти дни. Паломники разъезжались, не желая еще четыре дня проводить необязательные обряды. Кто-то приехал издалека и торопился обратно, зная, что дорога может занять много дней или месяцев. Кто-то из особо ретивых все пять дней держал пост и теперь просто валился с ног. Скорее всего, они сейчас лежали на своих матрасах и с трудом приходили в себя. Поэтому в чайхане было почти пусто и хозяин выделил нам место в самом дальнем углу, где никто бы не помешал нашим разговорам.