Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
И тогда она выпрямилась, всею осанкою своею напоминая грозного своего отца.
— Значит, ты тот человек, который короны раздаёт кому только захочет? Но я оную и без тебя получить имею законное право. И сделаю то, коли сама захочу. А теперь, ваше сиятельство, извольте оставить мой дом, дабы соглядатаи и шпионы ваших врагов, Остермана да принца, не донесли о вашем визите.
Нет, не таков был по своей природе Миних, чтобы сконфузиться и выйти как побитый шелудивый пёс. Он тоже поднялся, выпятил по-солдатски грудь и вышел вон, полный достоинства. И следом за ним в гостиную вошли Шувалов с Воронцовым и третий — Лесток.
— Слышали? — обратилась к ним Елизавета. —
В аллее Летнего сада, где по утрам любил совершать променаж французский посланник, к нему подошёл Лесток.
— Надеюсь, вы меня знаете, — сказал он.
Посланник учтиво кивнул.
— Тогда вам, несомненно, известно, от чьего имени я с вами заговорил.
«Наконец-то! Свершилось то, к чему я стремился», — радостно подумал Шетарди и взял под руку лейб-хирурга:
— В таком случае нам лучше всего уединиться в моём кабинете. Маркиз Жак Троти де ла Шетарди объявился на берегах Невы в качестве личного посланника короля Людовика Пятнадцатого в самом конце 1739 года. И его фигура, и то, с чем он изволил явиться, оставили в русской столице незабываемое впечатление. Он был молод, ловок, остроумен, и под его обаянием сразу же оказался почти весь императорский двор. Но не менее сильное впечатление оставило его окружение — двенадцать изысканных кавалеров в качестве сотрудников посольства, восемь духовных лиц и пятьдесят пажей. Кроме свиты при нём оказалось шесть поваров, среди которых один пользовался всеевропейской известностью, а также несчётное число камердинеров и ливрейных лакеев.
Особо позаботился маркиз по части своего гардероба: платья, которые он привёз, были от самых знаменитых модельеров, каких ещё не видывали ни Санкт-Петербург, ни столицы иных европейских государств. С ним была и самая изысканная мебель, и, сверх всего, багаж содержал не одну тысячу бутылок тонких французских вин, между которыми — шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского.
Въезжая таким манером в российскую столицу, посланник, разумеется, хотел показать, что должна означать Франция во всём мире. И в то же время, безусловно, желал подчеркнуть, что он намерен пробыть в России как можно дольше, пока не добьётся выполнения тех задач, которые наложило на него его собственное правительство.
Помнил ли Людовик Пятнадцатый ту свою романтическую пору молодости, когда русский царь прочил ему в невесты свою дочь? Теперь, когда он сам оказался на троне, он знал: та, которая могла стать спутницей его жизни и королевой Франции, влачит в далёкой стране жалкое существование.
Однако русская цесаревна вспоминалась не сама по себе, а в связи с тем, что и сам Людовик как король и его правительство очень хотели, чтобы их родная Франция стала единственной в Европе державой, с которой все остальные должны были бы считаться. Так, собственно говоря, и было. Вернее, так могло быть, если бы далеко на северо-востоке не существовало огромной и непонятной страны — России, которая почему-то всё время вмешивалась в европейские дела и постоянно пугала карты то Франции, то Англии или Пруссии. А надобно, чтобы русские целиком и полностью были вовлечены в свои собственные дела и начисто позабыли те времена, когда Россия под гром пушек и музыку военных оркестров прорубала свои окна в Европу.
«А
— Король хочет одного: видеть цесаревну Елизавету на престоле. И для этого готов оказать содействие, если только она даст ему возможность к тому.
Две странности содержала сия короткая речь: то, что король говорил о себе в третьем лице, и то, что напутствие это не содержало конкретной программы действий для посла. Впрочем, и первое и второе было в порядке вещей: Франция привыкла к галантному способу действий и к галантной, если так можно сказать, дипломатии.
Со времени своего приезда Шетарди не раз виделся с цесаревною и, пусть даже в самом коротком разговоре с нею, сумел передать ей смысл королевских слов. Но как их следовало понимать, маркиз и сам не мог бы объяснить с достаточною определённостью.
Ясно было одно: за помощь и поддержку, которую могла оказать Франция, Елизавета обязана была чем-то заплатить. Но какова могла быть эта помощь и, соответственно, плата за неё — обо всём этом и решилась Елизавета спросить у Шетарди через Лестока.
В кабинете посланника было уютно и в то же время просторно. Солнечный свет свободно лился сквозь высокие окна, заставляя ярко сверкать причудливую инкрустацию и позолоту на спинках кресла, на изгибах вычурных ножек письменного стола и различных шифоньерок и шкафчиков. Изысканное французское вино, налитое в высокие бокалы, отдавало блеском янтаря.
Де ла Шетарди и дома предстал перед гостем во всём своём великолепии. Скинув плащ, он оказался в костюме из серебряной ткани, расшитой золотом, жабо было из тончайших кружев, на ногах — бело-серебристые шёлковые чулки и тупоносые, на высоких каблуках, с большими бриллиантовыми пряжками башмаки. И сам он выступал словно какой-нибудь знаменитый парижский балетмейстер, делая одно па за другим.
— Итак, вы говорите, любезный Лесток, что положение нашей очаровательной общей знакомой становится день ото дня всё тяжелее и опаснее?
— Несомненно, маркиз. И вы это сами знаете. Произошёл парадокс: арестован регент Бирон, который, всем известно, был исчадием ада, но именно он как мог защищал права лица, о котором мы говорим, перед императрицею и перед нынешнею правительницей.
— Его зашита имела свои цели: он хотел укрепить своё положение на вершине власти, женив своего сына на истинной наследнице династии Великого Петра, — развил Шетарди высказывание Лестока. — А ей нужны иные друзья и иные союзники.
Возникла пауза. Обоим было понятно, что всё сказанное сейчас можно было и не произносить — каждому в Петербурге сие было известно. Оставалось спросить без обиняков: на какую помощь можно рассчитывать?
«Что-то мешает маркизу говорить начистоту, — отметил про себя Лесток. — Неужели общее мнение, что теперь, когда власть оказалась в руках правительницы Анны Леопольдовны, она и цесаревна — будто одно целое?»
— Смею заметить, милейший маркиз, что нынешний двор сознательно стремится ввести в заблуждение европейские державы в том смысле, что его не разъедают никакие противоречия, — произнёс Лесток. — Гвардия да и всё истинно русское общество не приняли брауншвейгскую фамилию. И с каждым днём растёт желание видеть на троне свою, православную царицу. Этого и боятся узурпаторы, неправедно захватившие трон. Откроюсь вам как на духу: мне доподлинно известно, что царевну хотят заточить в монастырь и тем покончить дело.