Татьянин день. Иван Шувалов
Шрифт:
Однако расстроить уже состоявшуюся помолвку Людовика с его невестою не удалось. Не удался и тут же возникший проект брачного союза Елизаветы, на худой конец, с герцогом Бурбонским, который предпочёл породниться с дочерью польского короля.
Осенью 1726 года в/Петербург прибыл принц Карл Август, носивший титул епископа Любского, двоюродный брат герцога Голштинского, недавно женившегося на цесаревне Анне Петровне. Императрица Екатерина тут же стала прочить этого высокого гостя в женихи своей второй дочери. И только внезапная смерть принца помешала сладиться этому союзу.
После сего случая ещё двое знатных женихов искали руки
Между тем она не только не была дурнушкой или девушкою так себе, но слыла настоящею красавицею, если не в привычном так называемом классическом стиле, то в весьма и весьма неповторимом русском духе.
Она была хорошо сложена: высокий рост, красивые ноги, белоснежная кожа и ослепительный от природы цвет лица. Это лицо было особенно привлекательно. Её большие, зелёного цвета глаза искрились радостью. У пухлого приятного рта темнели крохотные мушки, делавшие нежную, молочной белизны кожу лица невыразимо прекрасной. Все эти прелести дополняли рыжего оттенка волосы, напоминающие червлёное золото, что особенно ценится, скажем, поклонниками венецианской красоты.
Ко всему прочему, она была необычайно весела, полна жизненных сил, которые, увы, с самого раннего девичества растрачивались ею часто понапрасну.
Царь Пётр обожал свою младшую дочь и хотел, чтобы она с самых юных лет получила от жизни то, что ему в её возрасте не отпустила судьба. Он хотел, чтобы она много читала, знала иностранные языки, умела блестяще танцевать.
Языки она выучила — свободно говорила на французском, хуже — на немецком, в какой-то мере знала по-итальянски и по-английски. И отменно преуспела в танцах — здесь почти до конца жизни ей не было равных. Особенно любила она одеваться в мужские костюмы, которые так шли к её фигуре и лицу. Но не менее прелестно, особенно в молодые годы, она выглядела, к примеру, в одеянии итальянской рыбачки: в бархатном лифе, красной коротенькой юбке, с маленькой шапочкой на голове и парой крыльев за плечами.
В этом костюме она особенно нравилась отцу. И когда ей только что исполнилось пятнадцать лет, он попросил её появиться на бале именно этой итальянской рыбачкой. Она оказалась в центре залы, вызывая восхищение собравшихся, и отец поздравил её с совершеннолетием и тут же, на глазах присутствующих, срезал ножницами декоративные крылья чистого и непорочного ангела. Она превратилась в женщину.
Да, отец хотел видеть её взрослым, свершившимся созданием. Но она и потом долго не могла им стать, даже став женщиной в полном смысле этого слова. С детства она не любила читать и, в отличие от отца, чему-либо серьёзно учиться. Уже став взрослой, книжным знаниям она предпочитала досужие россказни и сплетни всяческих приживалок и кумушек, которыми страсть как любила себя окружать.
Школу, по сути дела, ей с младости заменяла девичья, где она набиралась ума-разума, постигая вместе с простонародными премудростями жизни в то же самое время — и подлинную народную мудрость вместе с поэтическим строем русской души. С простыми деревенскими девушками она водила хороводы и пела их песни, а подчас и сама сочиняла слова к полюбившимся мелодиям.
Простота обращения с людьми, даже самого низкого, как тогда говорилось, подлого происхождения передалась ей, конечно, от её родителей. Таким уж был быт, окружавший семью первого российского императора, где первыми словами, которые она стала произносить, были «тятя», «мамка», «солдат»...
И при всём при этом — галантный французский разговор с какими-нибудь иностранными послами, когда приглашалась, к примеру, во дворец кузины — императрицы Анны Иоанновны, и искренний восторг от спектаклей итальянской труппы.
Впрочем, с восемнадцати лет Елизавета — круглая сирота. После смерти отца не стало матери, старшей сестры Анны.
Когда вместо неграмотной своей матушки императрицы составляла, а затем подписывала её завещание в пользу внука отца, Петра Второго, не знала ещё, что сиротою станет и для своей страны. Ведь после внезапной кончины того самого Петра Второго возникла забота: кому отдать трон. А она, родная кровинка великого императора, была рядом, на глазах у всех сановитых особ; молва же, ими пущенная, как отрезала: «В блуде зачатая и сама пребывающая в блуде...»
Ладно, пусть родилась, когда родители ещё не были повенчаны. Но к себе в душу не позволит никому, чтобы погаными руками... Кто мил мне, того и люблю!
Ан и этим не защитилась. Гвардейца Алёшку Шубина, что оказался единственным светом в оконце, отняли и сослали на край земли — на Камчатку. Теперь, не таясь ни от кого, держит подле себя тоже отраду единую — бывшего малороссийского казака Розума.
Что ж, негожа вам на троне, отныне царство моё — мой дом. Только бы оставили меня в полном покое...
Кутаясь в белый пуховой платок, прошла по комнате.
«Зябко. И чтой-то зима нонче выдалась ранняя? А дров запасли, как на грех, мало. Лодыри все вкруг меня, нет чтобы умом раскинуть да самим обо всём заранее подумать: чем топить, какую провизию вдоволь на зимнюю пору заложить, чтобы потом не скакать как оглашённым по всем поместьям в поисках нужного провианта. Однако куда и скакать-то? Во всех моих имениях — голь, хоть шаром покати. Едва наскребаю, чтоб только свой двор содержать. Знать, потому и дров нынче завести не сумели в нужной плепорции. Да не старики ещё — перезимуем! Эк, какая беда — первый морозец. Зато лицо будет жарче гореть. А я, признаться, люблю, когда щёки у девок что розаны, да и самой приятственно чувствовать в себе силы неизбывные. Эхма, где наша не пропадала!..»
— Эй, кто там?.. Ты, Маврутка, возвернулась? Вели, милая, заложить возок — к ней отправлюсь. А допрежь к ним, соколикам, выйду. С какой такой стати мне, дочери Петра, от них, солдатушек, хорониться? Я к ним в гости хожу, теперя они — ко мне.
И как была в простеньком домашнем платьице из белой тафты, подбитой чёрным гризетом, да с шерстяным платом на плечах, так и объявилась на крыльце.
И вмиг колкий студёный воздух точно распороло дружным кликом:
— Виват, матушка Елизавета Петровна!
И почувствовала, как запламенели её щёки.
— Спасибо, братцы! Спасибо, что не забываете. А я о вас завсегда помню. — И в руку знакомого, оказавшегося рядом сержанта-гренадера ссыпала несколько золотых. — Вот все, ребята, что оказалось в доме. Разделите промеж себя по-божески, чтоб никого не обидеть, да и выпейте за меня, дочь Петра.
Гул возбуждённых голосов покрыл её слова. А она, вновь зардевшись, неожиданно, о чём ранее никогда даже и не думала, вдруг отметила про себя: