Таволга
Шрифт:
Кашин поднял согнутую серпом руку, стал помахивать кистью, припевая к удовольствию мальчишек: «Тима, Тима, Тимофей, ну-ка, гвоздик забей!..»
Пришел Ермил. Его не сразу узнали — побрился. Из кармана латаного-перелатаного полушубка выглядывала заткнутая бумажной пробкой чекушка, наверное, под бензин для зажигалки.
— Идут! — крикнул кто-то.
— Летчики!..
Они подошли, поздоровались, сняли заскорузлую от мороза парусину с кабин. Тот, который повыше, залез в кабину, он оказался пилотом, другой, покоренастей, механиком. Механик обошел вокруг самолета, снял красные
— Пробуем?
Пилот кивнул.
Они что-то кричали друг другу, потом механик крутнул винт, накинув на верхний конец его веревочную петлю лыжной палки.
Пропеллер дернулся, нехотя сделал оборот. Мотор со свистом выдохнул, чихнул, стрельнул голубым дымом. Потом как бы после раздумья еще крутнулся и — чих-чих-чих — стал набирать обороты.
Пилот помаячил механику, тот ушел к хвосту и лег на него животом. Мотор заревел, самолет закачался, словно ему было невтерпеж стоять на месте, за хвостом поднялся вихрь. Механик втянул голову в плечи. Кашин сдернул с пацана шапку, кинул в струю, и ее покатило по полю. Что-то маячил Ермил, но голоса его не было слышно.
Вдруг рев прекратился. Механик отвалился от хвоста, а летчик, подняв очки на лоб, стал выбираться из кабины.
— Ето што же вы так скоро собрались, — попенял механику Ермил. — Сами-то не из Ленинграда? Ну-ну, не пытаю — военная тайна. Погодите-ка, тут вот у меня есть маленько. — Ермил достал чекушку, выдернул затычку. — Оно повеселей дорогой-то будет. И стакашик есть, — и подмигнул: — Шпирт, довоенный ишо. Старуха поясницу натирает. Да ни черта ей не сделается, а тут, понимашь…
— Спасибо, батя, — улыбнулся пилот.
— А ты хвати, а потом и говори спасибо-то.
— Извини, отец, нельзя.
— Ну да со стакашка-то окромя пользы што будет.
— Ни капли.
— Совсем? Да ето што же, понимашь, выходит? В кои веки ероплан залетел — и на тебе. Если насчет старухи, так плюнь — ни лешева ей не станет…
Ермил с помощью стакашка, видимо, хотел втравить экипаж в разговор и вызнать насчет первого пулеметного полка, потолковать с бывалыми от желан-сердца, да не вышло, и он искренне огорчился.
— Ты, батя, лучше скажи, нет ли тут больших камней. — Пилот прочертил воображаемую линию.
— Как не быть, у нас каменьев сколь хошь, можем взаймы дать.
Ермил за годы пастушества узнал пустырь на ощупь, боками. Отошел несколько, распинал снег — под ним оказался валун.
— Вон там ишо такой есть. А вот этта пень летось Яшка Лукин выкопал, дрова — смолье, порох — дрова, яма осталась…
Пилот попросил нас подержать самолет за крыло, чтобы развернуться на месте и отрулить для разбега.
Механик ушел на край пустыря и махал там руками. Кашин вертелся под ногами пилота и канючил:
— Дядь, прокати, а…
— Как учишься-то, орел? — Пилот положил руку в большой, почти до локтя, рукавице на голову Кашина.
— На «отлично», — Кашин даже не моргнул, — вчера четверку получил, сегодня исправлять буду.
Мы онемели от Витькиной наглости.
— В
Витька зайцем заскочил на плоскость и забрался в кабину.
— Вишь, растворил хайло-то, — улыбался довольный за Витьку Ермил.
Мы завидовали привалившему Витьке счастью и старались хоть за крыло подержаться, когда самолет разворачивался, а потом бежали за ним до края пустыря.
Вот он развернулся. Витька вылез. В кабину сел механик. Пропеллер завертелся быстрее, слился в прозрачный круг, за хвостом поднялся снег, самолет стронулся и, покачиваясь, побежал. Механик помахал на прощание.
Казалось, самолет ударится о гору сразу за речкой, где мы летом ставили дерновую плотину и купались. Но на самом краю пустыря он привспух и стал отходить, забирая все выше. Через минуту скрылся за горой.
Пацаны окружили Кашина. Витька, присмиревший и тихий, сдвинул на ухо шапку, цыкнул сквозь зубы и направился к поселку. Толпа потянулась следом. Ермил качал головой:
— Были, да нету. Сурьезные мужики, как в первом пулеметном полку, понимаешь. — И развел руками.
Мы с Солиным шли молча. Он снял варежку, разжал кулак — в ладони оказался маленький фанерный треугольничек с крохотными гвоздиками.
— Дай посмотреть, — попросил я.
Самолет улетел, а его частичка была у меня в руке. Я предложил Косте:
— Хочешь за него щегла?
Костя согласился. Щегол был выдержанный, «ударял нараспев», и я им дорожил. Но ведь и осколок был от настоящего самолета, который, может быть, уходил на фронт.
А зайца честно разделили.
МЕХАНИК КЕША
Каких-нибудь полвека назад край этот был диким, какой представляется степь по описанию Аксакова, с косачами в редких березовых островках, неисчислимым множеством турухтанов и прочей живности. Теперь тут железная дорога с лесопосадкой вдоль, станция и поселок Мочищи, ничем более, кроме названия, не напоминающем о мокром месте, полевой аэродром и с двух сторон его — поля овса и подсолнечника.
Жарко. Над разбитой колесами полосой курится марево, образует мираж — сверкающее озерцо. Когда в него врывается взлетающий самолет, стойки шасси вытягиваются и искривляются, колеса отделяются и бегут сами собой, пока самолет не оторвется и не отойдет от земли.
В воздухе гул — самолеты ходят по кругу. Инструкторы учат курсантов взлетать, набирать высоту, разворачиваться, заходить на посадку и садиться.
Все, кто не в воздухе, в квадрате. Квадрат — это четыре скамейки, приставленные одна к другой. На углу бачок с водой. Внутри кошма на случай пожара. Пожаров не бывает, и на ней лежит механик Иннокентий Спицын — на глаза надвинута кепка, в углу рта прилип окурок.