Таящийся ужас 3
Шрифт:
Отсветы пламени камина румянят старинную медь. Черная дыра на книжной полке, зияющая подобно кровавой ране.
Письменный стол завален листами рукописи — разрозненными клочьями ненаписанного пока романа.
«И окно, — нашептывала другая часть моего сознания, — чуть приоткрытое сверху, будто зовущее, подговаривающее душу убежать, скрыться там, где не существует ни прошлого, ни будущего».
Нет, получалось слишком уж стеснительно, даже боязливо. Не пойдет. Брак. Но за этими словами уже стояло, громоздилось что-то иное, нечто такое, чему еще лишь предстояло
Я уже пытался раз и навсегда захлопнуть ворота своего разума, но сейчас запоры оказались сокрушенными и воспоминания о былом хлынули мощным потоком, словно желая навечно заглушить мои нынешние чувства. Я взглянул на нее — она так и стояла, миниатюрная фигурка, вжавшаяся спиной в монолит стены. Мне всегда почему-то представлялось, что даже в минуты отдыха, она все равно пребывает в постоянном, нескончаемом движении — подобно незыблемому на первый взгляд морю, вздымающемуся под напором недоступных взору потоков и течений…
Да, я всегда ощущал в ней это движение, присутствие которого смутно почувствовал еще при первой нашей встрече — в ту самую минуту, когда впервые услышал размеренный и глухой рокот желания; когда же наступал миг уединенного свидания, то я почему-то не встречал с ее стороны ни страстной искренности, ни робкой, застенчивой сдержанности, не натыкался на отказ, но и не достигал желаемой цели. Ведь столько раз я внушал себе, что можно было бы ограничиться тем, что уже имею, — и не находил в себе сил для такого поведения. Я смутно осознавал, что даже в наиболее интимные мгновения наших встреч, нежась в ее вроде бы теплых и ласковых объятиях, в ее голове остаются потаенные, недоступные мне уголки. Мой мозг беспрестанно атаковала вереница вопросов, на которые я так ни разу и не нашел ответов. За все месяцы нашей совместной жизни Найда ни на мгновение, ни на самую малую толику не раскрыла передо мной сокровенных глубин своих мыслей. В то же время я не помнил ни одного случая, когда она позволила бы себе удовольствие сорваться на страстный гнев, яростную злобу или хотя бы ожесточенную неприязнь.
Даже когда умер наш ребенок.
Мне казалось, что в те дни она действительно не находила себе места от горя. Глаза ее, прежде прозрачные и искрящиеся, затянула пелена сокрушительного потрясения. Впрочем, мне трудно сейчас утверждать это со всей определенностью, поскольку после этого она по непонятной причине словно отдалилась от меня. Поначалу я считал, что в смерти Сонни она винит именно меня. Ведь как все получилось.
В тот день, когда я лихорадочно трудился над первой главой своей очередной книги, Найда куда-то ушла, а меня перед уходом попросила почаще заглядывать в детскую. И надо же, именно тогда, когда я не мог ни на минуту оторваться от описания захватывающей сцены между Дороти и Эндрю, именно той сцены, которую впоследствии критики назовут шедевром бурлящего реализма, всему этому и суждено было произойти. Разумеется, меня охватил неподдельный ужас, но… Разве истинный художник повинен в том, что происходит в моменты вспышки творческого азарта. Найда это поняла.
Разумеется, после этого между нами возникла непродолжительная отчужденность, но затем она снова вернулась ко мне. Более того, мне даже показалось, что мы стали еще ближе друг
Я нуждался в такой женщине, как Найда. Если на то пошло, она обладала всем, о чем другим женщинам оставалось только мечтать: роскошно обставленный дом и муж, с каждым новым днем превращавшийся в прижизненный памятник собственному литературному гению. Кто может упрекнуть меня в том, что я недостаточно хорошо обходился с ней? Даже в моменты немилосердной творческой апатии я хранил верность своей жене. Кратковременный роман с Анеттой я сам был склонен объяснять своим же полнейшим смятением, наступившим после внезапной смерти Сонни. Именно так я и сказал Найде — должен признать, она совсем не рассердилась.
«Все вполне естественно», — проговорила она тогда, и я подумал, что это явилось ярчайшим примером ее рассудительности и умения понимать меня.
Вслед за тем событием мой творческий процесс стал резко набирать обороты — вплоть до сегодняшнего ступора, упадка, причем, надо признать, самого тяжелого и беспросветного, какие только выпадали на мою долю. Я чувствовал себя выжатым лимоном, был изломан, вконец выхолощен. В мозгу, при малейшей попытке написать хоть строчку — пустота, словно в космосе. Я понимал, что этот кризис будет особенно тягостным и затяжным. Но Найда отнеслась к моим мукам с терпением стоика, пока я писал, рвал и переделывал бесчисленное количество неуклюжих и ни на что не годных фрагментов книги. Лишь однажды она подала голос протеста — когда я заявил, что на этот раз должен повеситься.
— Ну нет, этого я уже не потерплю, — заявила она, точно выверив, что полагается говорить в таких ситуациях. — Нельзя этого делать, ты меня слышишь, Эрик?
Однако я добился своего, и она сложила из книг нечто вроде эшафота, пока я упорно трудился над составлением своего «предсмертного письма». Она же раздобыла где-то веревку и наточила как бритву нож; а потом поддерживала меня, пока я взбирался на самодельную плаху и затягивал узел…
Кадык снова судорожно дернулся вверх, и я чуть не поперхнулся.
— Эрик, ты уверен в том, что это действительно необходимо? — спросила Найда.
На этот раз ее вопрос прозвучал как в хорошо поставленной драме, с неизбежным скрытым подтекстом.
— Ведь одна-единственная секундная оплошность, и все — конец…
Бог ты мой, впервые за все это время я испытал прилив настоящих эмоций, доселе скрытых под плотной завесой искусно наигранного равнодушия. Будто из бездонной пучины наружу, к поверхности, наконец вырвался воздушный ком чувств, с появлением которого я и сам должен был продемонстрировать столь же неистовую реакцию и взорваться новым, не менее мощным эмоциональным зарядом.
Так что же таилось у нее внутри? Я был вправе знать это. Я уже устал сжимать ее хрупкие загорелые плечи, пытаясь вытрясти из нее тайные помыслы, чтобы они заскакали и покатились по полу, подобно белым мраморным шарикам. Нет, я определенно должен был выяснить, что за коварные мыслишки гнездятся в потаенных уголках ее сознания. Отчего мой мозг вынужден страдать и терзаться в корчах сомнений? Откуда вообще взялись эти нелепые подсознательные подозрения, которые с каждой новой секундой терзают меня все больше?