Тайфун в закрытом секторе
Шрифт:
Шлюпка отплыла.
Клима Ника нашла в каюте.
Он склонился над столом, осторожно расправлял на нем большой помятый бумажный лист и так внимательно занимался этим делом, что не заметил, как вошла Ника.
— Проводил?
— Проводил… — рассеянно ответил Клим, что-то разглядывая на листе и бормоча себе под нос.
Ника подошла поближе.
— Что это? Похоже на афишу.
— Похоже, — согласился Клим. — Приглашение Королевского Театра на постановку пьесы Кальдерона де ла Барка, королевского драматурга, личного капеллана Филиппа Четвертого, кавалера ордена Сант-Яго…
— Ух ты!
— Да, титулов у Кальдерона было предостаточно.
— Откуда это у тебя?
— Мне подарила Долорес.
— Подарила?
— На память.
— На память, так-так…
— Она должна была играть королеву в этой пьесе.
— Ах, вон что. Она — актриса?
— Была. Пока не вышла замуж за Оливареса.
— Понятно. Жене дворянина, да еще сына гранда, негоже выступать на подмостках. Даже если играешь королев.
— Долорес не удалось сыграть королеву. Настоящей королеве Марианне Австрийской чти-то не понравилось, и она запретила постановку. Пьеса так и не была сыграна ни разу.
— А как она называлась?
— «El bufon de la bellareina» — «Шут королевы». И вот что интересно, мне думается, эта пьеса Кальдерона так и осталась неизвестной. Не дошла до нас.
— А это могло быть?
— Почему бы — нет? Из полутора тысяч пьес Лопе де Вега до нас дошло не более пятисот.
— И то ничего — пятьсот.
— Кальдерон написал их значительно меньше. И этот «Шут королевы» мог потеряться в дворцовых архивах. Филипп Четвертый умер, Кальдерон умер — Испании тогда было не до пьес. Вот здесь приведено четверостишие автора в качестве эпиграфа. Я попробовал перевести его с испанского. Приблизительно, конечно.
— Сам перевел?
— Ну, кто еще…
— Любопытно. Давай читай!
— Только ты не очень, я же не Пастернак.
— Ладно, ладно, не напрашивайся.
— Значит, так…
В смешном обличьи появляться Мне так положено судьбой, И надоел же он, признаться, Весь этот облик, мне чужой…— Клим, да ты поэт!
— Будет тебе.
— На самом деле — звучит!
— Думаю, никто из наших современников этих строк не знает.
— Клим! Да тебя нужно в музей поместить. Подумать, ты единственный человек на земле, который помнит никому не известное четверостишие великого драматурга Кальдерона! Все студенты твоего МГУ будут приходить и смотреть на тебя вот такими глазами. А историки… а вот историки не поверят. Скажут — сам сочинил. Им не объяснишь. Вот если бы афишу можно было с собой захватить.
И Ника тут же потеряла к Кальдерону всякий интерес.
А Клим забрал афишу к себе в каюту, повесил на стену и снова перечитал строки гениального драматурга, сокрушаясь, что не может перевести их теми словами, которых они заслуживают, и жалея, что они так и исчезнут во времени, без следа.
Вечером он заглянул к Нике пожелать доброй ночи.
Она разбирала кровать, где до этого, очевидно, спала Долорес, и брезгливо приглядывалась к покрывалу и подушкам.
— Грязнуля порядочная была эта твоя Кармен, — ядовито заметила Ника. — Хотя и жена дворянина знатного испанского рода. Поди, и умывалась не каждый день.
— Возможно, — миролюбиво согласился Клим. — В семнадцатом веке понятия о личной гигиене были несколько иные.
— На «Аркебузе» и то постели были чище.
— Голландцы — вообще народ аккуратный.
— А как там ветерок?
— Ничего ветерок… Винценто говорит, что завтра утром будет в Порт-Ройяле.
— Хорошо бы. Надоело на воде болтаться.
Ника взяла шпагу со стола, бросила ее на кровать.
— Так со шпагой и будешь спать? — улыбнулся Клим.
— Так со шпагой и буду. Все как бы не одна, не так страшно.
Ника подошла к Климу, остановилась возле, не поднимая головы, не глядя ему в лицо.
Взялась за пуговицу на его куртке, повертела ее задумчиво. Он смотрел сверху, не шевелясь. Затаив беспокойство, ожидал ее слов.
Побаивался Клим, как бы его дружеское отношение не было расценено Никой как более серьезное. Учитывая какие-то сдвиги, возникшие здесь в ее характере, этого можно было ожидать. И не потому, что он сам бы не желал пойти ей навстречу. Но он лучше ее понимал, что любое изменение их отношений может оказаться впоследствии таким же неправдашным, как весь этот иллюзорный и тем не менее предельно опасный для них мир.
— Послушай, Клим, — сказала Ника, по-прежнему не поднимая головы, и чуть заметный румянец показался на ее щеках, — если ты здесь, ну… в 1692 году меня поцелуешь, то это будет считаться и там, в 1980?
— Не знаю, — честно ответил Клим. — Может быть, и будет.
Ника отпустила пуговицу, постояла молча. Вздохнула кротко:
— Тогда не нужно.
Она сама легко поднялась на цыпочки, прикоснулась губами к его щеке, отвернулась, прошла к кровати.
— Спокойной ночи! — сказал Клим.
— Гуд бай, Климент Джексон! — ответила Ника. — Все-таки хороший ты у меня брат…
Ночью Клим спал беспокойно, тревожился, сам не зная чего. Несколько раз выходил на палубу. Вахтенный прохаживался по мостику. Ветер посвистывал в вантах, «Санта» шла ходко, подняв все паруса, чуть завалившись под ветер. Ночь была темная, луна изредка появлялась в просветах туч, освещая крутые волны с белыми кружевными верхушками.
Под утро он все-таки заснул. Его разбудило солнце, заглянувшее через окно в каюту.
Клим тут же выбрался на палубу.
Ветер под утро чуть поутих, но «Санта» по-прежнему шла быстро вдоль волны, с боку на бок. Впереди, за треугольниками носовых парусов, прямо по ходу «Санты» виднелась темная цепочка островов, а на одном, самом большом и высоком, уже можно было разглядеть белые стены берегового форта.
Он постучал в двери каюты Ники, услышал ее «ком ин!», вошел и в нерешительности остановился на пороге.